— Дорогу! Дайте дорогу! — убирал с пути зевак суровый конвой.
— Гля! Смертник чешет! Его ночью расстреляют в тюрьме! — послышался визгливый голос бабы.
Федька опешил, увидев, почувствовав торжество, толпы.
— Одной гнидой меньше станет! — бурчал мужик издали, искоса глядя на осужденных.
Федьку и Власа вывели во двор суда. Там их уже ожидал «воронок», который охраняло не менее десятка милиционеров. Едва осужденные влезли в него, милиционеры вскочили на мотоциклы и сопровождали машину до самого тюремного двора.
Федька впервые разозлился, что путь от суда до тюрьмы оказался коротким. А время пролетело одним мгновеньем.
— Ты знаешь, кент, когда кончится твоя ходка, хиляй в откол. Как братану ботаю! Годы подведут. Они свое не сеют. Как со мной. Ходули, падлы, подвели. Накрыли, не пофартило смыться. А ведь хотел немного откинуться на воле. Чтобы крест в изголовье стоял. И никаких оград и решеток вокруг могилы. Чтоб куда ни глянь — воля! И, может, чьи-то руки, сжалившись, положили б мне букет полевых цветов. Пожелали бы доброго — царствия небесного! Не прокляли бы и не плюнули мне вслед. Но вот и с этим не фартит. Хоть ты дыши! — обнял напоследок Влас.
Федька видел в глазок, как через неделю уводили Власа из тюрьмы на расстрел трое охранников. Они уже не кричали, не обзывали законника. Шли рядом молчаливыми серыми тенями.
А он, покрывшись холодным потом, думал, что только чудом не оказался на месте Власа.
Тюремный телефон сообщил Федьке, что фартовые готовили налет на «воронок», но тот поехал другой дорогой и слишком хорошо был обеспечен охраной.
«На воле тебя ждут. В ходку «грев» подбросят. Судью-падлу прикнокают, отплатят суке за обоих. Держись и не ссы! Выпадет лафа — достанем тебя из ходки!» — передала «малина».
Федьку взяли в этап лишь через месяц, не осмелившись оставить его в одной из сибирских зон.
А в закрытом наглухо товарном вагоне его везли несколько дней. Куда? Об этом долго молчала охрана. Но вскоре догадался. Его снова увозили на Сахалин. Но в этот раз не на юг, а на север. Туда, где ураганные ветры не только сшибали с ног человека, но и срывали дома, унося их порою в бушующее штормовое море. Где снег не поддавался лопате, а мороз бывал под пятьдесят. Где летом не было жизни от дождей и комарья. Где сама природа была создана в наказанье человеку.
Федьку везли в зону, из которой на волю выходили лишь трое из десятка.
Не охрана тому виной. Все, кто попадал в Ноглики, знали: обратной дороги отсюда дождется не всякий третий.
Федьку не пугали холода, снег и комары. Не боялся он тайги и зверья. Всякого в жизни навидался и натерпелся. Знал, от зоны добра не ожидай, а и все же в ней лучше, чем в тюрьме.
Федьку привезли в зону поздним вечером. И, не медля ни минуты, отвел его охранник в барак. Предупредил коротко:
— Живи тихо! Хвост не распускай. Тут блатных не празднуют…
В сумрачном длинном бараке копошились мужики. Одни писали письма, сидя за столом, другие, облепив печку, разговаривали о чем-то, кто-то в углу стирал свое барахло, иные курили, сбившись в кучки на шконках, тихо переговаривались. Слышался приглушенный смех играющих в карты. Кто-то, укрывшись одеялом с головой, спал, не обращая внимания на соседей. Никто и не взглянул на Федора, не ответил на приветствие.
Он подошел к кучке мужиков, куривших отдельно от всех, спросил у них, где бугор; ему указали на жилистого длинного мужика, сидевшего у печки перед стаканом чая. Вокруг него галдели зэки. Он молчал. Думал о своем.
Увидев Федьку, долго не мог врубиться, не понимал, чего тот хочет от него. Потом указал на пустые нары в углу барака, бросив короткое:
— Теперь сгинь с глаз…
«Кто они? Работяги иль фартовые? Почему бугор не спросил, по какой статье осужден? Не поговорил, как полагалось? Цыкнул, как на шпану». Федька пошел к нарам с тяжелым сердцем, оглядываясь, не мелькнет ли знакомое лицо какого-нибудь кента. Но нет, вокруг чужие. Они, взглянув на новичка, тут же отворачивались, не проявляя к нему ни малейшего интереса.
Утром Федьку сорвали на построение двое мужиков. Едва припомнив, где находится, он уже через полчаса шел на работу в сером строю под конвоем.
