– Перестань дергаться. Ничего особенного в моей реакции нет. Просто не ожидала.
Кровь у Игоря подернулась льдинками. Он уже много лет жил вполне спокойно, но тут его вдруг царапнула память о страхе. Воспоминание о сцене с рогоносцем. Мимолетное. Пароксизм его страха. Он снова слышал, как разгорается смех в зрительном зале. Мгновения путались, наползали друг на друга. Он боялся посмотреть Клер в глаза. Он чувствовал, как в нем просыпается робость, и не нашел ничего лучше, как вскочить и уйти из кафе.
Клер злилась на себя, хоть и не видела в своей реакции ничего особенного. Да, она была счастлива узнать, что Жан-Жак ее ищет. У нее отлегло от сердца, и Игорь, наверное, это понял. Она не имела права так его мучить; нечего взваливать на других свои переживания. Она жалела, что не побежала за ним. Ей хотелось догнать его немедленно. От Бранденбургских ворот чуть ли не каждую минуту отходил автобус до Зоосада. Она села в него, но он еле тащился. Это было невыносимо; она проклинала всех этих туристов, которые сами не знают, чего хотят. Не в силах усидеть на месте, она выскочила из автобуса и побежала. Ночью, в чужом городе, она хотела найти Игоря, попросить у него прощения, поцеловать его, попытаться любить его, забыв обо всем. Их первый вечер в Берлине должен быть прекрасным, чего бы это ни стоило. Влетев в номер, запыхавшаяся Клер обнаружила встрепанного мужчину с дикими глазами и в непереводимо немецких слезах.
– Прости, – сказала она, опускаясь на колени.
Они надолго застыли в неподвижности. В легкости бессловесной, почти по-звериному первозданной жизни, в сердцевине своей страсти.
Настоящий секс – это социальная деконструкция. В минуты передышки Клер садилась на Игоря. Ее бедра нежили его ребра. Он клал руку ей на затылок и ощущал категорическую невозможность быть грубым. Пряди ее волос щекотали ему грудь, но смех перестал существовать. Он всматривался в ее глаза и по-прежнему читал в них внутреннее ликование. Оно стало для него наваждением. Он больше не мог прочесть в них ничего, кроме той минуты, когда ее взволновало известие, что муж ее ищет. Момента внутреннего ликования, момента, где ему не было места. Даже когда она любила его, в ее взгляде трепетало внутреннее ликование, частица ее жизни без него. Только чудо высшего наслаждения, только эти несколько секунд могли заставить все забыть. Удовольствие – это беспамятство, и к тому же маленькая смерть.
Да, именно смерть.
Назавтра было холодно и солнечно. Любовники выбились из сил, но от такой усталости случается прилив энергии. Они решили погулять в парке Тиргартен, в центре которого высилась колонна Победы. Утро стояло невероятно спокойное и ни на что не притязающее; быть может, в своей ленивой неге оно не собиралось превращаться в день? И тем более в ночь. Оно было словно бы утром утра.
Ни Клер, ни Игорь не думали о Витольде Гомбровиче. Но всякое место несет в себе чужое прошлое, оно проникает в нас и часто изменяет наши истории. В своем дневнике польский писатель рассказывает, как вернулся в Европу и побывал в Берлине. Его самолет приземлился в Тегеле 16 мая 1963 года. Час прилета он не уточняет, но не тот человек был Гомбрович, чтобы летать вечером. В Германию он возвращался после двадцати четырех лет изгнания. Вот что он написал по поводу Тиргартена:
Сдержанная и сильная красота здесь часто заглядывает вам в глаза.
А чуть раньше Гомбровичу приходит мысль:
Для такого человека, как я, для любого в моей ситуации, каждое приближение к детству, к молодости должно оказаться убийственным[11].
Брызжущая красота этого мгновения тоже была красотой возвращения из эмиграции, самого ясного и конкретного преддверия смерти.
Эта красота была невероятно ядовита.
Когда в разгар любовной связи вдруг всплывает давно умерший польский писатель, ничего хорошего это не сулит. Умер он сразу после того, как первый человек высадился на Луне. Потрясенный и восхищенный Гомбрович ушел из жизни с мыслью, что следующее поколение будет ездить на Луну, как он ездил в Аргентину. Только вот и следующее, и нынешнее поколение по-прежнему ездит в Берлин, по его следам. Игорь никогда не ступит на Луну. Клер улетала от него к звездам, в космическое пространство, и даже если бы он мог вернуть ее на землю, они бы никогда не приземлились в Женеве. Скажем прямо: две Женевы пережить нельзя. По той простой причине, что мифология первой любви, первого опустошительного блаженства, зиждется на отрицании любых повторов. Берлин был смешон; Берлин был нелеп и несуразен. Больше того, Берлин позволял Женеве воспарить в сознании Клер на недосягаемую высоту. В Женеве было обаяние ошибки молодости. Ни в чем, что мы переживаем потом, нет и не может быть той свежести, той невинности, того детского счастья. Чтобы уж до конца развить метафору детства, метафору уст младенца, Женева была в своем роде истиной счастья. Она не оставляла Берлину никаких шансов на существование (разве только во лжи). Может, он и мог как-то прозябать, внушать иллюзии, вроде спортсмена-француза на международных соревнованиях, но что поделать, ему никто не верил. Чтобы хоть отдаленно приблизиться к Женеве, даже выступающей не в лучшей форме, нужен был невероятно энергичный Берлин.
