– Это было очень мило с вашей стороны, – заметил ему Долан. – Я знаю, что вы имеете в виду.
– Судя по тону, вы думаете, что я поддразнивал его и понукал вмешаться.
– Это не имеет значения, – сказал Долан, подавая знак официанту.
– Уходите? – спросил Карлайл.
– Да.
– Я очень хотел поговорить с вами.
– Как-нибудь в другой раз, – сказал Долан, посмотрел на чек и подал официанту пятидолларовую бумажку.
– Почему вы никогда не любили меня, Долан? Вы мне нравитесь. Почему же я не нравлюсь вам?
– Да, Гарри, не нравишься. Не нравился, когда мы были детьми в школе, и не нравишься теперь. Был козлом, козлом и остался. Нам незачем изображать симпатию. Давай сохраним существующее положение, – сказал Долан, пошевелив пальцами.
– И вы собираетесь атаковать меня в своем журнале, потому что я вам не нравлюсь?
– С чего вы решили, что я «собираюсь атаковать» вас? – спросил Долан, пытаясь изобразить удивление в голосе.
– О, у меня есть основания. И хочу напомнить, что я – единственный человек в городе, которого вам лучше не трогать.
– А не лучше ли подождать, пока выйдет в свет что-нибудь из того, что, как вы считаете, я собираюсь напечатать, прежде чем запугивать меня?
– Считайте это предупреждением. Давай, – сказал Карлайл и пошевелил пальцами, имитируя жест Долана, – сохраним существующее положение.
– Спасибо, – сказал Долан официанту, взял сдачу и отсчитал чаевые. Затем обернулся к Карлайлу. – Я вот тут подумал о вашем брате…
– Брате? О, вы говорите о Джеке. А что, – изобразил Карлайл удивление, – это идея. Я не думал о Джеке. Он очень влиятелен. Может быть, я смогу привлечь его, чтобы помочь уговорить вас бросить это.
– Еще как силен и влиятелен! Быть может, он потратит частицу своей силы и вернет к жизни хоть одну из трех девушек, которых вы убили, делая аборты?
Карлайл вскочил на ноги.
– Послушайте, Долан, – сказал он, и весь елей внезапно исчез из его голоса, – вам, черт возьми, надо лучше подбирать факты, прежде чем печатать что-нибудь вроде этого!
– Я, черт возьми, правильно подбираю и правильно оцениваю их, все четко, как в аптеке, – сказал Долан холодно и ушел.
Внизу горел свет, когда Долан приехал домой, и через большие окна он мог видеть Элберта, и Томми, и Эрнста – бывшего воздушного аса, – рассевшихся на первом этаже около Майры. Они о чем-то горячо спорили. Долан поднялся в свою комнату и начал раздеваться.
Он сбросил с себя почти все, когда к нему вошла Майра.
– Ты никогда не стучишь? – поинтересовался Долан.
– Вот, – сказала Майра, схватив старый купальный халат со стула и бросив ему. – Надень это, и все будет прилично.
– Я говорю не о приличии, а о воспитанности. Где, черт возьми, мои тапочки? – спросил он, оглядываясь вокруг. – Чертов Улисс, что ли, утащил их в свою комнату? Тащит что ни попадя…
– Если ты говоришь об ужасных красных мокасинах, то они под столом. – Майра указала в названном направлении. – Я думаю, ты знаешь, который сейчас час, не так ли?
– Я прогулялся после того, как покинул крышу.
– Долгая прогулка. Я ждала тебя два часа.
– Похоже, тебе было весело, – сказал Долан, надевая тапочки. – О чем был разговор? О том, что гомосексуальность – первая предпосылка гениальности?
– На этот раз речь шла о Гитлере.
– Что я говорил?
– Эрнст немного повернут на теме расовой чистоты, я права?
– Еще как повернут! Поэтому-то он так неравнодушен ко всем цветным девчонкам. Улисс однажды ночью привел свою девицу сюда и отвлекся на секунду, а когда вернулся, Эрнст имел ее на полу за пианино. Улисс собирался кулаками восстановить расовую гармонию, еле отговорили. О, определенно Эрнст не думает ни о чем, кроме чистых арийцев. А теперь, мисс Барновбаттински, не пошли бы вы, к черту, домой и позволили мне лечь спать?
– Ложись спать. Я не мешаю.
– После всего, теперь…
– Я только хочу поговорить с тобой. Можно поговорить и в постели.
– Но я не хочу разговаривать. Я устал слушать про мои комплексы и сдерживающие механизмы. Иди домой.
– Виделись с Эйприл?
– Да.
– Как она восприняла это?
– Восприняла что?
– Свое мученичество. Выйти замуж за нового, пока еще любишь старого. Истинное мученичество, надо признать.
