- Ты можешь мне, конечно, сказать: откажись, дескать, от магазина, продолжал Роланд, словно бы угадавший мысли Элиаса. - Но сделать это сразу я никак не мог: по уши в долгах барахтался. А теперь... теперь я просто качаюсь, как колос на ветру. Уж очень, брат, жизнь изменилась: что считалось прежде хорошим, теперь, выходит, ни к черту не годится. Собственная земля, она ведь еще год назад была фундаментом всей жизни, а теперь из-под ног уходит. Я не контра какая-нибудь, но остаться человеком без корней тоже не хочу. А тут национализировали все фабрики, все доходные дома и магазины и объявили землю всенародным достоянием. От моих полей ни гектара, правда, не отрезали, но я-то ведь вижу, как обходятся с другими, и уже не чувствую под собой прочной опоры. Вот от этих забот и болит сердце. Одно лето еще как-нибудь перебьемся прежним манером, но осенью придется нам с Хелене решать, как быть дальше.
- Если я опять за прилавок стану, хуже нам не будет, - сказала Хелене.
- Оно, пожалуй, верно, - согласился Роланд. -? Знать бы наперед, что все вверх дном перевернется, разве я ухлопал бы свои денежки на покупку земли!
Эндель Элиас чувствовал, что и. из-под его ног ухо-диг почва.
В первую ночь, проведенную в доме сестры после безоглядного бегства из Таллина, Энделю Элиасу сгоряча показалось, что его приезд сюда - чудовищная глупость. Долго ли проиграешь в прятки? Ну неделю, ну две, ну хотя бы месяц, а дальше что? Надо же будет что-то предпринимать. Никто, конечно, не даст гарантии, что он и через месяц сумеет остаться на свободе. Если его и впрямь захотят арестовать, так завтра же или послезавтра сюда явится милиция. Будь у него чуть больше хитрости, он не стал бы прятаться на сеновале у родичей. Но другого убежища у него не было.
Может, было бы все-таки правильнее остаться в Таллине и по-прежнему ходить на работу? Вдруг все это впрямь оказалось недоразумением? И на другой день за ним уже не пришли бы? Уж коли была бы настоящая слежка, то возле его дома еще раньше дежурили бы люди и он сейчас не нежился бы на сеновале, а лежал бы в теплушке на нарах.
"Эх, голубчик! - возразил сам себе Элиас- Да они попросту не успели. И всех, кого не удалось взять сразу, вылавливают теперь поодиночке".
И все-таки это было ребячеством - бежать с работы. Даже если никакого недоразумения не было, так в десять раз почетнее пойти навстречу своей судьбе, подняв голову. Руутхольм был прав, когда посоветовал ему спокойно работать дальше.
По мнению Элиаса, директор был прямым челове-ком. Не похоже, чтобы в разговоре со своим инженером у него были какие-то задние мысли. Ведь если он хотел содействовать аресту Элиаса, ему достаточно было по-звонить по телефону и сообщить, куда следует, что, дескать, разыскиваемый вами Эндель Элиас находится сейчас там-то и там-то, приходите, мол, и забирайте. А вот что теперь думает Руутхольм, да и все остальные?
Элиасу стало не по себе, едва он задал себе этот вопрос-. "Они мне доверяли, а как я поступил? Значит, они имеют право считать меня предателем? Бежав, я сам признал себя виновным".
Элиас попытался обуздать разбегавшиеся мысли. С трудом, но ему все же удалось подчинить их своей воле, он попытался уяснить себе, за что его причислили к врагам советской власти.
Элиас начал свои рассуждения с того же, что и Руутхольм.
"Кем я был до переворота? Инженером. Впрочем, нет, не простым инженером, а инженером министерства дорог. Иными словами, чиновником буржуазного государственного аппарата. Вот это могло уже многим по-казаться подозрительным. Ведь не все люди смотрят на вещи глазами Руутхольма, уверявшего, что будто никто не станет смотреть на меня косо из-за службы в министерстве в должности инженера. Прислужник буржуазии - вот как обо мне втихомолку говорили. И вполне логично, что новая власть решила Отделаться от прислужника старого строя, так сказать, от приспешника буржуазии".
И все же Элиасу показались наивными такого рода рассуждения. Ведь если бы к нему относились как к приспешнику буржуазии, так не назначили бы его главным инженером советского предприятия.
