Все, чем торговали эти люди, совершенно не соответствовало их виду, обычаям, пожалуй, даже потребностям. Нас поразили, например, фотомагазины с богатейшим ассортиментом товаров, по всей видимости, процветающие, несмотря на мусульманские предубеждения. Неужели они обслуживают одних туристов? Но ведь в Джидде нет туристов, здесь бывают только паломники.
Пытаясь приобрести открытки с видами города, мы убедились, что можно достать только снимки, сделанные «с птичьего полета». Никаких деталей, никаких крупных планов. Даже эти общие виды являются своеобразной уступкой. Или, быть может, терпимость к торговле фототоварами знаменует собой вырождение исламистского аскетизма?
Мы жадно впитывали новые впечатления, столь путаные и разнообразные, что их трудно даже передать связно. Улица, на которой мы очутились, миновав базар, тоже шла между торговыми рядами. Ряды эти осаждала плотная, топчущаяся на месте толпа, сквозь которую с трудом пробирались маленькие ослы, запряженные в тележки-двуколки. Некоторые ослики были выкрашены розовой краской. Придавленные фигурой возницы, сидящего у самого крупа, они казались совсем крохотными и беззащитными. Время от времени, отчаянно гудя, толпу раздвигали автомашины.
На прилавках сверкали медные сковородки и кастрюли. Кончилось владычество пластмассы и нейлона. Наконец мы увидели настоящий восточный товар. Синие связки чеснока, гирлянды пламенного горького перца; пирамиды глиняных чашек для наргиле. И внезапно, выбравшись из толпы, мы очутились в совершенно другом городе.
Песчаные улочки без тротуаров петляли в тени строгих стен из желтого камня и необожженного кирпича. Над головой эркеры из резных планок сужали полоску неба. В незастекленных окнах — изящные деревянные серые, красные и голубые решетки. Над островерхими воротами замысловатые розетты.
Завороженные, подавленные тишиной, мы все дальше углублялись в лабиринт улиц и неожиданных, как бы случайных, маленьких площадей, на которых резвились курчавые немытые ребятишки и с равнодушным видом прогуливались черные вислоухие козы. Асфальт и витрины современного района по ту сторону базара казались нам отсюда далеким воспоминанием. Здесь все было овеяно грустью отмирания. Что ни шаг — нежилые, покинутые дома, разрушенные стены, кое-как заделанные досками. Видно, что никто и не пытается приостановить процесс старческого распада.
Близилось время захода солнца — момент, до которого нам разрешалось оставаться на берегу. С минаретов доносились зовущие голоса муэззинов Это было не мелодичное пение, а пронзительные восклицания, похожие на выкрики рассерженных птиц.
Мы торопились отыскать обратный путь. Сквозь открытые двери и окна мечетей виднелись мужчины в белых одеждах, стоявшие босиком на каменных полах просторных залов. На одной из площадей мы наткнулись на огромный навес без стен. Под дощатой крышей высились горы простых деревянных кроватей. Это была, должно быть, временно закрытая «гостиница» для паломников.
День погас внезапно. Замерцали огоньки в бедных лавчонках. Там уже не торговали. Лавочники, присев па корточки на подушках у входа, тихо переговаривались, прихлебывая кофе из маленьких чашечек или потягивая наргиле через трубочки.
Наконец мы нашли крытые переходы базара. Движение и здесь уменьшилось, хотя лавки все еще оставались открытыми. Современная Джидда встретила нас разноцветным сиянием неоновых реклам, теплым светом витрин, гулом моторов и запахом бензина. Мы сели в такси у кино, где, судя по афишам, шел какой-то ковбойский фильм со стрельбой и бешеной гонкой.
В воротах порта полицейские по-прежнему перебирали четки, а из караульного помещения доносилось заунывное пение. В освещенные, окна были видны склоненные в молитве головы в чалмах. На голой земле, возле темных портовых складов, укладывались спать белые фигуры.
* * *
Знакомый нам уже босоногий лоцман выводил нас за пределы коралловых рифов. Я делился с ним впечатлениями о Джидде. Едва я заговорил о старом городе, лоцман пренебрежительно передернул плечами:
— Это все снесут. Года через два трущобы исчезнут. Джидда станет совсем новой. A fine, modern town
