Мещанская солидность Гамбурга была здесь разбавлена французским изяществом. Но, как ни странно, все отклонения от этой буржуазной солидности и «благопристойности» казались не столь резкими.
На улице Рубенса стоит дом Рубенса, весь в барочных выкрутасах. Картуши, урны, балкончики, барельефы, вычурные фигуры. Дом был открыт. Из роскошных, прекрасно сохранившихся комнат давно уже выветрилось живое тепло, и в торжественной тишине пустых залов, мрачных альковов с балдахинами на крученых столбах, среди каминов, резной мебели, зеркал и сверкающего паркета витал лишь дух патетически чувственной хореографии, как тревожное воспоминание о великолепном блефе, бывшем когда-то правдой эпохи. Мастерская, занимавшая целое крыло здания, с галереей на уровне первого этажа, с огромными окнами, смотрящими в сад, полный статуй, беседок и стриженых кустов, была под стать богачу, великому патрицию искусства.
Следующая возможность сойти на берег представилась только к вечеру. Семнадцатилетняя дочь поставщика ван Хулле, она же представитель фирмы, появилась на «Ойцове» с портфелем, полным ценников и накладных. Я встретил ее в каюте Михаила, где она с купеческой деловитостью и девичьим изяществом оформляла сделку но продаже машинных масел. Переговоры велись на польском языке. «Я выучила язык, потому что мы обслуживаем польскую линию», — объяснила она деловито. Вскоре, как будто невзначай, в каюту заглянул первый электрик и пригласил всех пойти куда-нибудь потанцевать. Юная ван Хулле вежливо отказалась, сославшись на занятость, но предложила подвезти нас на своей машине. Я снова отправился с документами стюарда. Электрик сразу же взял инициативу в свои руки и, хотя и не помнил адреса, указывал дорогу. «Налево, прямо, еще раз налево», — командовал он.
Мы сошли на окраине города, где среди ветхих, низких хибарок торчали угловатые коробки доходных домов, а прохожие (мужчины в шкиперских фуражках и женщины с корзинами овощей и рыбы) напоминали жителей маленького рыбачьего поселка. Электрик уверенно повел нас.
— Приглашаю на хрустящий картофель, — сказал он, толкнув застекленную дверь маленького бара.
Внутри бар напоминал дешевое бистро на одной из парижских окраин. Четыре мраморных столика, музыкальный шкаф, зеркало с рекламой пильзенского пива, а в глубине длинная стойка с кранами и батареями бутылок за стеклом. Хозяйка бара посмотрела на нас, внимательно прищурив глаза. Затем ее крупные, крепкие зубы сверкнули в приветливой улыбке:
— Bonjour, Mietek. Qa va toujours?[8]
Это была полная, грудастая женщина с темными усиками над верхней губой, густыми черными волосами, спадающими на лоб, и прямым носом греческой богини. Над широким декольте, открывающим атлетические плечи, покачивались продолговатые серьги.
Мы сели за столик у входа.
— Здравствуй, Жоржетта, — сказал электрик. — Хрустящий картофель, comprends?[9] Wie immer[10]. И пиво. Bier[11].
Жоржетта не торопилась Она спокойно протирала стаканы, казавшиеся в ее руках необычайно хрупкими.
Напротив нас, у противоположной стенки, трое мужчин шептались о чем-то с видом заговорщиков. Плохо одетые, небритые, с лицами, отекшими от водки, они были поразительно похожи на завсегдатаев какой-нибудь кооперативной столовой в польской деревне. Один из них, толстощекий, с редкими прядями желтых волос, прилипших ко лбу, наблюдал за нами исподтишка бесцветными, бегающими глазками.
У самой стойки, склонясь над кружкой пива, одиноко сидел старичок в потертом синем пиджаке с металлическими пуговицами и в шкиперской фуражке с якорем.
Из музыкального шкафа неслись хриплые звуки песни карнавального хора из «Черного Орфея».
Жоржетта принесла нам пиво и, проходя мимо старика, сказала ему что-то, указав на нас глазами. Старик с трудом поднялся и походкой рассохшейся деревянной куклы вышел на улицу. Электрик представил Жоржетте Михаила и меня.
— Стюард? — удивилась она. — А почему ты так хорошо говоришь по-французски?
— Скажи ей, что плавал на французских пассажирских судах, — посоветовал Михаил.
Жоржетта пожала плечами.
— Ah, vous, les Polonais[12], с вами никогда ничего не поймешь.
