Дождь падалъ, и мы мокли; потомъ солнце выходило, и мы высыхали. Иногда поднималась съ востока странная сизая туча, и снѣгъ валилъ, и начиналась метель — сырая, лѣтняя. Мы спасались отъ нея въ топольникѣ и сидѣли подъ широкимъ кровомъ зеленыхъ листьевъ и ждали часами. Снѣгъ падалъ и таялъ снаружи, и тополи спали, и было темно и тихо и грустно, какъ будто въ гробницѣ.
Омолонъ рѣка разбоистая, возьметъ и разобьется на пять протоковъ, — выбирай, какой знаешь, и на каждомъ перекатъ. Но легкій плотъ нашъ сидѣлъ въ водѣ вершка на три и проходилъ на любомъ перекатѣ. Развѣ коряга задѣнетъ снизу и пересчитаетъ бревна.
— Что, пересчитала? — говоритъ Софронъ. — Сколько, пять головъ?.. Эхъ, ты, шершавая…
На рѣкѣ было тихо. Только сѣрыя гагары встрѣчали насъ своими дикими криками и, пытаясь подняться, долго хлопали объ воду крыльями. Бѣлая чайка кружилась надъ нами и провожала насъ со стономъ, оплакивая, должно быть, сушеное мясо, развѣшанное у насъ на жердяхъ, и тяжелый дѣтенышъ слѣдовалъ за нею сзади, въ надеждѣ на подачку. Гуси стадами паслись на берегу, и на высокомъ яру сидѣлъ чудовищный орелъ, огромный, какъ копна. На узкомъ песочкѣ подъ яромъ были клочья гусиныхъ перьевъ и немного крови. И на другомъ песочкѣ мы видѣли большого налима, совершенно свѣжаго и съ выѣденной печенью. Это была работа лакомки-выдры.
И съ лѣвой стороны, на луговомъ берегу, намъ попадались длинные яры, изуродованные ледоходомъ. Это были такъ называемые костяные яры. Внизу дѣйствительно валялись остатки костей, ребра мамонта, рога первобытнаго быка. Мѣстами ихъ было такъ много, что берегъ рѣки походилъ на допотопное кладбище.
Два или три раза мы видѣли оленей. Они удивленно смотрѣли на насъ и убѣгали въ чащу. На пятый день мы увидали молодую самку лося. Она была огромная, больше лошади, свѣтло-сѣрой масти, безъ роговъ. И стояла она вся открытая на самомъ берегу и смотрѣла на насъ своими дикими глазами. Должно быть, она ничего не знала о людяхъ. Плотъ нашъ плылъ не очень далеко. Мы стали ухать, но она не шевелилась. Тогда мы стали швырять въ нее камнями. Одинъ камень долетѣлъ до берега и ударился объ землю. Только тогда она снялась съ мѣста и убѣжала прочь.
Дни проходили за днями. Мы плыли и плыли. Иногда намъ казалось, что уже годы прошли и еще годы пройдутъ, прежде чѣмъ мы увидимъ лицо человѣка. Вездѣ мы искали людскихъ слѣдовъ. Ихъ было мало. То на высокой бѣлой березѣ внизу чернѣетъ широкій поясъ. Это прохожій охотникъ содралъ когда-то бересту себѣ на лукошко. Было это лѣтъ десять тому назадъ, и береза засохла. Гдѣ-нибудь въ уголкѣ тонкая жердь лежала совсѣмъ по-иному, непохоже на другія жерди. Это была вѣшалина для просушки оленьяго мяса. Пни попадались густыми широкими гнѣздами. Знакъ того, что въ этомъ мѣстѣ жили нѣкогда люди и рубили лѣсъ.
Подъ Камнемъ Овнылканомъ мы увидали первую пустую деревню. Она стояла на высокомъ мѣстѣ, и ее было видно издали. Избы еще были цѣлы. Онѣ были мѣстной постройки, сложены изъ огромныхъ плахъ, приставленныхъ стоймя одна къ другой. Кругомъ были амбары, сушильни для рыбы, навѣсы. Это была деревня-могила.
— Здѣшніе померли отъ оспы, — сказалъ Софронъ, — такъ и лежатъ въ домахъ кости бѣлыя. А привезъ сюда оспу Ромашка Юкагиръ. Онъ встрѣтилъ ее на урочищѣ Веселомъ, старухой обернулась. Говоритъ: „Вези меня на Овнылканъ". Онъ испужался. „Матушка, — говоритъ, — какъ я повезу? У меня всего три собачки. Не доѣхать будетъ". — „Не твоя забота, — говорить. — Ты повези. Ужъ мы доѣдемъ. Повезешь — такъ ладно, твой родъ не трону, а не повезешь — сейчасъ у тебя душу изъ темени выну“. Поневолѣ повезъ. Она и распластала всѣхъ…
На другой день мы увидали другую деревню на рѣчкѣ Курьей. Потомъ потянулась цѣлая цѣпь деревень, одна за другою. Маленькія онѣ были и большія, стояли высоко на камнѣ и низко на косѣ, на правомъ, и на лѣвомъ берегу. Всѣ были цѣлы и всѣ пусты. Порою казалось, будто онѣ гонятся за нами сзади и все забѣгаютъ впередъ и становятся на берегъ. И о каждой у Софрона былъ особый разсказъ. Эти умерли съ голода, а эти съѣли своихъ дѣтей и сами зарѣзались. Эти убѣжали невѣдомо куда.
