Мордхе чувствовал себя виноватым, хотел попросить у матери прощения, но не решился и с досадой мял страницы открытого молитвенника.
— Не знаю, чего вы меня оплакиваете…
— Ну да, мама еще радоваться должна! Да только мало радости ты ей доставляешь… — Брайна вытирала нос, пачкая лицо сажей.
Мордхе заметил, как мать кивает Брайне, чтобы та замолчала, увидел, что прислуга выпачкалась, и невольно рассмеялся.
— Что такое, Брайна? Где вы так измазались? Совсем как трубочист!
Брайна смутилась, опустила глаза, желая убедиться, не смеется ли над ней Мордхе, увидала свои выпачканные сажей руки, показала их хозяйке, будто хотела оправдаться, схватилась за голову и со смущенной улыбкой убежала.
— Несмотря на все несчастья, хватает еще сил смеяться! — пробурчала Двойреле, вытерла глаза и подошла к сыну. — Послушай, Мордхе, папа сказал, чтобы я тебя послала к нему, он хочет с тобой о чем-то поговорить.
— Где папа? — спросил Мордхе и хотел уйти.
— Подожди немного, — сказала Двойреле негромко, осмотрелась, не подслушивает ли кто-нибудь, и закрыла дверь из кухни. — Послушай, у меня просьба к тебе…
— Какая?
Двойреле взяла сына за руку:
— Мордхеле, ты ведь у меня один, не позорь меня, пожалей свою бедную мать…
Она не смогла договорить. Всхлипнула, поцеловала Мордхе и расплакалась, как ребенок.
Мордхе почувствовал слезы на глазах, усадил мать, целовал ее руки, обещая ей все на свете, только бы успокоить.
— Послушай, — вытирая слезы, говорила Двойреле, — хотя я обещала папе ничего тебе не говорить, но не могу, душа у меня болит… — Глаза ее снова увлажнились. — Мы решили, что ты поедешь с реб Иче в Коцк. Завтра, с Божьей помощью, вы выедете…
— Я сделаю все, что вам угодно, все, — Мордхе заикался, — но…
— Что «но»?
Мордхе опустил голову, избегая смотреть матери в глаза.
— Я хочу, чтобы вы не выселяли арендатора!
— Что тебе пришло в голову? Никто и не думает его выселять!
— Если так, я сейчас же иду к отцу!
Двойреле довела его до двери, счастливая, что разговор, которого она так боялась, прошел благополучно. Она еще надеялась дожить до тех времен, когда Мордхеле будет радовать ее. «Что говорить, — думала она про себя, — живешь в лесу, далеко от города, самый лучший человек огрубеет, тем более молодая кровь! Она же иногда разыгрывается!»
Двойреле надеялась, что разговор с отцом пройдет спокойно, но, зная, что оба очень упрямы, упрашивала сына:
— Смотри, Мордхеле, не задевай отца! Если он тебе что скажет, смолчи, ведь он все-таки отец! Ты же знаешь, он кричит, кричит, а когда до дела доходит, так он ночей не спит! Что я хотела сказать? Да, ты уже помолился? Тогда иди прежде закусить: ты, вероятно, очень проголодался!
— Я сначала помолюсь!
Успокоенный Мордхе толкнул дверь, но она не поддалась, раздался писк, он отскочил, будто наступил на что-то, и, выбегая, сказал матери:
— Я, кажется, кого-то раздавил!
За дверью стояла Брайна, смущенная, с опущенными глазами, словно ее поймали за руку во время кражи, и держалась за лоб.
— Я вас сильно ударил, Брайна? Я, ей-Богу, не нарочно! — оправдывался Мордхе, потом схватил со стены полотенце, намочил его и подал прислуге. — Нате, приложите ко лбу, и все пройдет.
— Это пройдет! Ничего, ничего! — проговорила Брайна, еще больше растерявшись оттого, что с ней возятся, и повернулась к Двойреле: — Заслужила, хозяюшка! Знаю, что некрасиво подслушивать, но что поделаешь, когда у меня привычка такая! Черт попутал…
Мордхе улыбнулся и пошел в комнату, где стояла Тора. Он вытер ноги о порог, поправил шапку и, тотчас посерьезнев, открыл дверь. Когда он заходил в эту комнату, у него всегда возникало такое чувство, будто он заходит в старую, заброшенную синагогу.
Комната со свитками Торы, куда веками сходились родственники, чтобы подвести денежные итоги, и где они ругались без удержу и заключали между собой браки, была полутемная и холодная.
Мордхе осмотрелся и, никого не увидев, остановился у дверей. Реб Авром стоял в углу и складывал талес. Он подозвал сына, точно между ними ничего не произошло:
— Мордхе, поди-ка сюда!
Мордхе вздрогнул, заметив отца, и подошел с опущенными глазами.
