Когда дорога из магазина домой вдруг растянулась и превратилась в изнурительный переход, Иохевед Шиф поняла, что теперь уж смерть совсем-совсем близко. Этим летом Иохевед еще исправнее, чем обычно, следила за чистотой. Надо, чтобы меня нашли на белоснежной простыне в глаженой батистовой ночной рубахе и чтобы вокруг все сверкало. Вода под свежими каллами в стеклянной вазе на старом тяжелом трюмо красного дерева в гостиной чиста и прозрачна. Часы с маятником, привезенные еще оттуда, показывают правильное время. Ветерок не поднимает пыль с цветастых штор, спускающихся до пола, и с книг, расставленных на этажерке. В ванной — острый запах хлорки. Квитанции за воду и электричество — в ящике кухонного стола рядом с фотографиями и письмами за последний год. А если кому понадобятся все письма, они в платяном шкафу, за шкатулкой с драгоценностями. Мусор вынесен. На кухне все вымыто и расставлено по местам. Пожаловаться будет не на что. Останется только вынести ее тело, и новые жильцы смогут ввозить свою безобразную бесконечную мебель, а их крикливые дети — изрисовывать черными карандашами неброско побеленные гладкие стены.
Возле площадок, на которых строились новые дома, она остановилась, утерла пот и из-под руки стала смотреть, как движутся темные мускулистые тела строительных рабочих. Белая пыль, хлопьями слетающая с каждого мешка цемента, сгруженного с машины, запорошила ей глаза и напомнила, что нужно идти дальше. Она подняла кошелку, в которой звякнули бутылки с молоком, и пошла. В том конце квартала, где она жила, давно появились новые, надраенные до блеска магазины, владельцы которых мгновенно расплывались в улыбке, стоило к ним обратиться, а все товары были расфасованы и завернуты в целлофан, но она упорно продолжала ходить в старый магазин, поднималась по трем ведущим в него ступенькам, втискивалась в узкое пространство, дышала спертым воздухом, пропитанным кисловатыми запахами, и кричала в ухо глухому чахоточному лавочнику. Этим летом округа с каждой неделей приобретала все больше черт незнакомой местности, улицы удлинялись, добираясь до медвежьих углов, отвоеванных у пустошей, поросших дикими хризантемами. Сколько человек, живущих на этой улице, помнят теперь четыре буйно разросшихся пальмы, стоявшие там, где сейчас кинотеатр, — подумала она, перехватывая кошелку и уворачиваясь от грузовика, пыхтевшего под грузом кирпичей, сложенных аккуратными штабелями.
«Что они себе думают? — возмутилась она. — Даешь им молока, а они все равно норовят забраться в мусорный ящик».
Иохевед Шиф наклонилась, выбрала камень потяжелее и положила его на крышку мусорника. Кошки, как по команде, стали выныривать из-за деревьев и окружать ее, образуя пятнистую подобострастную свиту. Под скамейкой, стоящей между гуайявами, в ямке, выкопанной в песке, копошились четыре еще слепых котенка. Новые жильцы выкорчуют эти деревья, приносящие гнилые плоды, и насадят другие, если у них дойдут до этого руки. Дети позаботятся о том, чтобы каллы, растущие в углу, не тянули к солнцу белые головки на длинных-предлинных шеях. Развесистое лимонное дерево обстригут и обнесут оградой, чтобы прохожие не рвали полусозревших плодов. Если они не отдадут за дом все, что скопили, до последней копейки, то затеют покраску, и пятна ядовитой краски умертвят кусты кактусов, расстилающих в утренние часы тени ночных рыцарей, которые, спешившись, роняют длинные копья. В резком, будто эластичном свете кактусы ощетиниваются десятками тысяч тонких иголок, которые вонзаются в штукатурку, но не в состоянии причинить ей ничего, кроме мелких царапин. Она отперла дверь и прежде чем вытереть ноги поставила кошелку с молоком и буханкой хлеба на выцветший ковер, который живописал когда-то вечную весну и дивную ночь в восточном государстве. Потом пошла на кухню и спрятала молоко в большой ледник. Все в этом районе давно уже выставили ледники во двор, где они торчали, пока не приехал здоровенный извозчик, который погрузил их на телегу и, спасая от костров разжигаемых в Лаг ба-Омер[44]
