Добрые сутки бродил он в мрачных, как средневековые подземелья, темницах муравьев, освещаемых лишь его красным фонариком. Но на нем был отцовский патронташ — и это было так, словно его обнимала родная отцовская рука.
Когда ему становилось все-таки страшно, он пел любимую отцовскую песню:
Смелый к побе-еде стремится,
смелого лю-убит народ…
Отец его тоже, между прочим, был невысокого роста, а никогда ничего не боялся, и все его любили, особенно мама и он, Фимка.
Фимка вспоминал случай, который приключился однажды с его отцом. Отец шел ночью безоружный по пустынной дороге, и за ним следом брел голодный волк. Отец рассказывал эту историю, когда Фимка был еще совсем маленький, и Фимка все время перебивал его и задавал глупые вопросы:
— А почему он шел за тобой? Может, он соскучился?
— Он хотел есть, — говорил отец. — Вот представь, что ты пять дней совсем ничего не ел и вдруг запахло хлебом. Ты выходишь на запах и видишь: перед тобой по воздуху плывет хлеб.
— Почему же тогда он тебя не съел? — спросил Фимка и сам испугался своего вопроса.
Но отец не обиделся. Ему и самому было, наверное, интересно, почему его не съел голодный, но еще сильный волк.
— Наверное, волк знал, что я его не боюсь.
— А ты правда его не боялся?
— Правда. Человек ведь не боится, пока не испугается. А не пугаться можно научиться. И не только можно, но и нужно.
— Ну, а почему волк-то знал, что ты не боишься?
— Это всегда знают: и люди, и животные. Животные даже лучше, чем люди.
— Все-все животные? — спрашивал маленький Фимка. — Все-все? И даже совсем глупые?
— Все-все, — говорил папа. — Кроме самых маленьких, может быть, да и то не потому, что они глупые, а потому, что мы для них так велики, что уже не существа, а просто подвижные материки.
И вот теперь Фимка шел по огромному подземному муравейнику и мысленно разговаривал с отцом, который его обнимал своим патронташем.
«Помнишь же, — шептал Фимка, — помнишь же, я тогда совсем не понимал, как это можно научиться не пугаться. А теперь понимаю. Потому что я во что бы то ни стало должен принести людям муравьиные приказы — феромоны. Когда у людей будут самые разные приказы, они научатся управлять муравьями. А может быть, потом люди вообще научатся управлять насекомыми, понимаешь?».
«Ты задумал, — говорил папа, — очень большое, очень важное дело».
«Ну, что ты, — смутился Фима и, чтобы перевести разговор на смешное, вспоминал: — Если бы ты видел, что я два раза наделал в доме. Один раз я прогнал всех муравьев. А потом, наоборот, устроил нашествие».
«Так ты, оказывается, уже знаешь муравьиные приказы?»
«Ну, что ты, это же примитивные, грубые методы. Это не их приказы. И действуют эти методы только короткий срок. Это почти такое же варварское средство, как какой-нибудь хлорофос. Понимаешь, папа?»
«Понимаю, сынок. Но почему ты именно нынче решился?»
«Мама ждала от меня разговора. Я не смог бы ей врать. А пустить — она бы ни за что не пустила меня».
«Но записку-то можно было написать, прежде чем пить эти свои уменьшительные таблетки? Эх, Фимка, Фимка!»
«Я же не думал, что они так быстро подействуют».
«Ну, ладно, старичок, возвращайся поскорей и успокой маму. А пока будь осторожнее, хорошо? В этих домах муравьиных столько паразитов прячется — и пульверизатор вынуть не успеешь!»
«Ну, что ты, папка, они же тоже с бухты-барахты…»
Фимка не успел докончить мысль. Ему показалось, что отец схватил его и дернул назад, под каменный навес. В ту же минуту потолок в тоннеле обрушился, и перед Фимкой выросла стена.
Только под навесом еще оставалось немного места.
— Подождите, — сказала вдруг Нюня. — Мне кажется, я что-то слышала.
— Мне тоже показался Фимочкин голос, — заявила Бабоныко.
Людвиг Иванович поднял руку, и все прислушались, но ничего не услышали.
— Поменьше бы языками чесали, балаболки, — ворчливо заметила бабушка Тихая. — Ако сороки! Ако сороки! «Ах, интересно!», «Ах, ужасти!» Будуть ужасти, как за язык муравль жевалом прихватить!
— Не жевалом, а жвалом, — поправила, содрогаясь, Нюня.
— Как начнеть жевать, небось, и вспомянуть не успеешь, как оно называется!
