— Бывай. В столовке увидимся. И еще вечером, когда телик сядем смотреть.
На том они и распрощались.
Вскоре больных загнали в палаты, провели дневной осмотр и процедуры. Близился час обеда. Благодаря вадиковому внушению Паук стал воспринимать это место не как дурдом, а как своеобразное чистилище душ. Лихая сыграла с ним злую шутку, и он все сильнее осознавал безысходность создавшегося положения. Вадик говорил что-то про письма. Обшарив палату, Паук нашел в ящике стола кипу помятой бумаги и несколько фломастеров. Исписанные листочки были выдраны из тетради. Нашлись и рисунки. Под бумагой лежала потертая книжка с крестом на обложке — обтянутая черным бархатом и вся утыканная закладками. Рядом с книгой находилось еще несколько предметов: стеклянный шар с человеческим глазом внутри, ластик, карманные часы, высохший яблочный огрызок. Предметы не говорили Пауку абсолютно ни о чем, зато рисунки заставили призадуматься. Пять штук, и они отличались не только сюжетом, но и техникой исполнения.
Первый. Человечек с бородой. Вместо рук и ног палочки. Детская аляповатость.
Второй. Холм, а на его вершине распятие и облака. Солнце вот-вот упадет за горизонт. Небрежный набросок.
Третий. Рыбина с птичьими крыльями парит в небе. Четко прорисовано.
Четвертый. Древнегреческая колонна и тень от нее. Резкие тени, много грифеля и кое-где смазано пальцем.
Пятый. Равнина со множеством мелких деталей. Сюрреалистический пейзаж. Похоже на подмалевок к будущей картине.
Он решил почитать записи. Начал с самой верхней — последней.
"Вот уже шестой день со мной такая карусель и когда это кончится, я не знаю. Вадик говорит, что шестой. Я сомневаюсь. Я уже никому не доверяю, даже себе. Наверно, мне здесь самое место.
Где-то есть другой мир. Мой мир. Я — потерялся и не могу найти выход.
Мне кажется, что амнезия и мои галлюцинации как-то между собой связаны. Я думаю, что это иллюзия, но это настоящее и, каждый день, в ожидании новой иллюзии, я вижу это, и оно вызывает амнезию. Разум отрицает эту действительность, но не может найти другую. Замкнутый круг.
Надо поговорить об этом с Вадиком. За мной следят. Мои каракули наверняка перечитывают и используют против меня. Точно! Забавно. Как я догадался записывать с первого дня? Если ты (т. е. я) прочитаешь это в седьмой раз, не пиши ничего. Будь осторожен.
Шестой день. Шестой. Мир был создан за семь дней. На шестой день Бог создал человека. Господи".
Дальше почерк сбивался, а потом стал ломаным. Через несколько строчек было торопливо выведено поперек линии листа:
Освобод правда на седьмой это кон они идут надо
Оторвавшись от записей, Паук посмотрел в окно. Солнечный свет словно померк. Сердце гулко стучало в груди. Во рту у него пересохло. Если бы записки несли опасность, ему бы просто не дали это читать. Следовательно, врачи ждут от него каких-то шагов. Сегодня. Он вернулся к самой первой записи, остальные не стал читать:
"Совершенно не помню, кто я и что я. Не знаю, чем это вызвано, но на всякий случай буду делать записи. Чтобы они помогли мне потом вспомнить. Такое ощущение, что я нахожусь здесь не меньше двух-трех лет. Моя голова — как проходная парадная. Нужная мысль приходит через одну дверь, потопчется немного и уходит через другую дверь. Что предпринять, ума не приложу. Этот малый, вроде Вадимом звать, говорит, что мы с ним приятели".
Паук вертел в руках предметы, перекладывал их так и сяк, пытаясь сообразить, что произошло. Ничего путного пока не выходило, только прибавилось вопросов.
Тут отворилась дверь, и в комнату вошел знакомый круглолицый врач, одобрительно посмотрел на рисунки и на Паука, пытавшегося затолкать листы в ящик. Про себя Паук прозвал его Колобком. Не успел тот и рта открыть, он заявил:
— Я хочу ознакомиться с историей своей болезни.
— Ну! — засмеялся Колобок, — Однако, лихое начало. С места в карьер! Как все до боли знакомо….
— Я понимаю, о чем вы говорите, — кивнул Паук, — Мне сложно вести себя адекватно. Не надо успокаивать и обещать мне с три короба.
Колобок взял в руки планшетку, что-то черкнул в ней и сел, выпятив зад, на краю койки, как утром. Проход загородила сестра.
