Из коридора уже доносились голоса, шум. Проснулась группа. Когда нужно — не добудишься, а тут — пожалуйста…
В душевой горячей воды не было, полчаса тяжелые стремительные струи хлестали потертую, с несмывающейся желтизной ванну, а вода так и не потеплела. Коберский осторожно умылся. Он не любил холодной воды даже летом, в жару, и это было, пожалуй, единственным неудобством, причиняемым ему поездками. Но об этом никто не знал. В тумбочке, в самодельном чехле Коберского, лежали два кипятильника. Он налил в небольшую алюминиевую кружку и в стакан воды и вскипятил ее: кружку — для бритья, стакан — для кофе.
Выйдя в коридор, он действительно, как говорила Мережко дежурная, позаглядывал в два-три номера, в основном в те, где жили ребята: предупредил, чтобы никто далеко не отлучался, чтобы на всякий случай были готовы, мол, небо может очиститься в любое время, и группа сразу же выедет на съемку. Сам он, правда, в это мало верил. Просто он всегда боялся вынужденного простоя — не только потому, что это было накладно для студии, а главным образом из-за того, что группа расслаблялась, расхолаживалась, да и вообще безделье, по его мнению, никогда не приводило ни к чему хорошему.
У осветителей, заметив на окне бутылки с вином, он стал кричать, что лишит всех премии, а потом, подскочив к мрачно сидящему за столом Цале, набросился на него:
— Это ты, пьянчужка, развращаешь здесь всех!
Цаля покраснел, поднялся, молча подошел к нему и сильно дохнул в лицо. От Цали спиртным не пахло.
— Извини, — слегка отшатнувшись, смутился Коберский. И тут же добавил, назидательно поглядывая на прятавших глаза осветителей. — Вот, учитесь, человек наконец-то понял. Видимо, мудрость уже пришла.
Цаля невесело усмехнулся:
— Да, Аникуша, когда уходит здоровье, на его место всегда приходит мудрость.
— Тоже верно, — виновато согласился Коберский.
Спускаясь вниз, он встретил на лестнице директора картины. Скляр взбегал по лестнице, шагая через несколько ступенек. Ко лбу прилипли мокрые то ли от дождя, то ли от пота волосы.
— Что случилось, Борис Семенович? — испуганно спросил Коберский. Сколько он помнил директора, никогда не видел его, важного, исполненного собственного достоинства, вот таким суетящимся, запыхавшимся.
— Ой, не говори, — устало откинул руки на перила лестницы Скляр. — В пять утра выбежал из гостиницы, бегал аж на Ферганскую пешком, Саида не было еще… Одолжи сто рублей, не хватает. Я уже в кассе взял, что только мог. Оставил задаток…
— Пожалуйста, — пожал плечами Коберский, — но объясни хотя бы, если не секрет…
— Понимаешь, умер один старый коллекционер, его дочь продает коллекцию, мне вчера поздно вечером позвонили. Причем всю оптом, там и дешевки много, но есть, знаешь, очень редкие марки… Боюсь, чтобы кто-нибудь не перехватил. Тебе, конечно, этого не понять, но для меня…
Скляр приложил обе руки к сердцу и умоляюще смотрел на Коберского. Тот знал, что Борис Семенович ярый филателист, но чтобы эта страсть так серьезно захватила отнюдь не молодого и не легкомысленного человека…
— Спасибо, дорогуша, верну с коньяком!
— Эх, мне бы ваши заботы, — со вздохом сказал Коберский.
Но Скляр уже не слышал его — мигом метнулся вниз…
Под гостиничным навесом, как и вчера, жался тот же табунок длинноногих девиц, ожидающих, когда же их позовут в массовку. Они сейчас были чем-то очень похожи друг на дружку, и, только внимательно присмотревшись, Коберский понял, чем же именно: у всех были одинаковые плащи — в коричневато-желтых, как на маскхалатах, пятнах. У входивших в гостиницу тоже были такие же пятна на плащах, и Коберский понял, что дождь был с глиной и песком.
Из гостиницы не по-юношески степенно вышел Жолуд, стройный и элегантный, чинно поздоровался с Ко-берским.
— Слыхать слыхал, но такого еще не видел, — кивая на девушек, усмехнулся Коберский. — Сроду не видел глиняно-песчаного дождя.
— Где-то в пустыне буря, и смерч забросал облака песком, — охотно объяснил Жолуд. И добавил. — А я вот в районе Балхаша был свидетелем соляного дождя. Когда он прошел, выглянуло солнце и подсушило все вокруг, такая необычная красота предстала перед взором, что описать невозможно. И крыши домов, и улицы, и люди — все блестело голубовато-белым блеском.
