Вскоре началась передача мозаичных образов. Они поступали в виде последовательностей сигналов «бии» и «баа», причем каждая последовательность насчитывала 550564 группы. Кто-то довольно скоро вычислил, что это 742 в квадрате. Тогда последовательность представили в виде квадратной матрицы, меняя все «бии» на белые точки, а «баа» — на черные. На экране возникло изображение первого Олимпийца.
Эту картинку помнит каждый. Все на Земле, кроме совсем уж слепых, видели ее. Ее передавали все станции мира, но даже слепые слушали анатомические описания, даваемые комментаторами. Два хвоста. Мясистый, похожий на бороду клочок, свисающий с подбородка. Четыре ноги. Игольчатый гребень вдоль... скорее всего, позвоночника. На отростках скульных костей широко расставленные глаза.
Первый Олимпиец не имел ни на грамм пристойности, но уж чужим был несомненно.
Когда дальнейшая последовательность оказалась очень похожей на первую, именно Сэм сразу же заявил, что это чуть-чуть повернутое изображение того же существа. Олимпийцам понадобилось 41 изображение, чтобы представить полнейшее подобие одного из них...
А потом они стали транслировать изображения остальных. До сих пор никому, даже Сэму, не приходило в голову, что мы будем иметь дело не с одной сверхрасой, но, как минимум, с двадцатью двумя. Потому что именно столько изображений различных существ было нам показано, и каждое последующее было страшнее и удивительнее предыдущего.
В этом один из поводов, почему священники и не любят, когда этих небесных гостей называют Олимпийцами. По отношению к римским богам мы довольно экуменичны, но ни один из них ни в малейшей степени не походит на кого-нибудь из тех, так что некоторые, особенно пожилые, служители культа никогда не переставали бубнить о кощунстве и святотатстве.
На половине третьей перемены блюд нашего обеда и второй бутылки вина Сэм прервал описание последнего сообщения от Олимпийцев (в котором те подтверждали прием наших передач, касающихся истории Земли), поднял голову и послал мне лучистую улыбку.
— Есть! — сказал он. Я глянул на него, непонимающе хлопая глазами. Честно говоря, я не слишком обращал внимания на то, что он рассказывает, потому что сам присматривался к смазливой официанточке из страны киевлян. Она привлекла мой взгляд, поскольку... ну, я хочу сказать, не только потому, что у нее была великолепная фигура и совсем немного одежд, закрывающих ее, но потому, что на шее у нее был золотой амулет гражданки. То есть, она не была рабыней, что меня заинтриговало еще сильнее. Я не люблю ухаживать за рабынями, в том мало чести; но вот эта девушка меня заинтересовала.
— Ты меня слушаешь? — поинтересовался Сэм.
— А как же. Что у тебя есть?
— У меня есть решение твоей проблемы, — радостно объявил тот. — Причем, идея не только для одного научного романа, а для целого нового их вида! Почему бы тебе не написать, что произойдет, если Олимпийцы вообще не прилетят?
Мне очень нравится то, как одна половина мозга Сэма занимается решением проблем, в то время как другая делает нечто совершенно другое, вот только сам я не всегда успеваю успеть за ним.
— Не очень понял, что ты имеешь в виду. Если я напишу о том, что Олимпийцы не прилетят, будет ли это так же плохо, как если напишу, что они прилетят?
— Нет, нет! — замахал он руками. — Слушай меня внимательно. Отвлекись от Олимпийцев вообще. Напиши про будущее, которое могло бы наступить, но не наступит.
Официантка склонилась над нами, забирая грязную посуду. Я знал, что ей слышно, когда прозвучал мой с достоинством произнесенный ответ:
— Сэм, вот это уже совершенно не мой стиль. Возможно мои романы продаются и не так хорошо как твои, но какая-то толика чести во мне еще осталась. Я никогда не пишу о том, что сам считаю совершенно невозможным.
— Юл, да перестань ты думать только лишь о своих гонадах. — Ага, так он заметил мой интерес к официантке. — И постарайся пошевелить своими птичьими мозгами. Я говорю про то, что могло бы произойти в альтернативном будущем, понял?
Я совершенно ничего не понял.
— А что это такое: «альтернативное будущее»?
