— Расколоть надо, понимаешь, какое дело, сегодня, — с непривычной для него задумчивостью сказал Иншаков. Он сидел в своем кресле, поскрипывая кожей костюма, короткопалой рукой оглаживал щеки. Под светлыми ресницами изредка проблескивали линялые голубые глаза. — Дела такие, что сейчас от этой нити черт его знает что зависит…
Он повернулся к Бубничу.
— Военком звонил. Грибники и орешники идут валом. Чуть не до драки с караульными. Сякинские еще немного пугают, но те и сами хороши. Мы с этим, понимаешь, подсобным продуктом можем в город всю банду пропустить.
Бубнич перекатил желваки на скулах.
— Вызывать озлобление людей нельзя. И так положение трудное. Даже рабочие маслозавода ропщут. Губерния на все телеграммы просит продержаться две недели, раньше помощи не будет. О Хрене сведений фактически нет. Тогда как, судя по всему, он о нас знает все, что ему надо. Установлено, что подполье в городе действует. Ориентация его неизвестна. Белые они, эсеры или анархисты — это еще только предстоит выяснить Выход один — действовать. А как — это надо обдумать. Вот, товарищ Гуляев, какое положение. Так что ваш Гусь должен заговорить. А что Власенко?
— Была в истерике. Допрашивать не было никакого смысла.
— Сегодня же допросить и выяснить все, что она знает.
— Есть!…
Гуляев попросил привести Гуся и сел за свой стол. В комнате вились тучи пылинок, хороводили в раструбах солнечных лучей. Лозунг «Все в красную кавалерию» провис и потемнел от пыли. Липа за окном шуршала все еще полновесной багряной кроной. Там, за видневшимися вдалеке домиками окраин, за белыми зданиями и облезлыми колокольнями старого монастыря, накапливалась, подкатывала смерть. Он знал, что посты стерегут движение бандитов, но вокруг была степь, а в промежутках — подлесок, и конные орды по ночам умели просачиваться неслышно. Не брякнув, не стукнув, проходили под самым носом дозорные кони, с обмотанными копытами. Молча сидели всадники с пригнанным, притянутым амуницией и ремнями оружием. Бесшумно вырезали дозорных и на рассвете врывались в улицы, оглушая диким степным улюлюканьем и воем, от которого сворачивалась в жилах кровь, и тогда начиналась рубка и расправа. Однажды на небольшой станции под Елизаветградом Гуляев попал в такую заваруху. Он тогда был бойцом железнодорожного батальона. Если бы не сердобольная женщина, укрывшая его у себя и назвавшая сыном, лежать бы ему где-нибудь в уличном бурьяне в груде других, залитых кровью, застреленных и порубленных, со свернутыми шеями, с наискось -лихим казачьим ударом — сорванными ключицами…
Ввели Гуся. Гуляев махнул охране, чтоб ушли, приказал заключенному сесть. Гусь должен был заговорить, и, наверное, он увидел эту решимость в гуляевских глазах, потому что сразу занервничал.
— Твое настоящее имя! — Гуляев смотрел на него с ненавистью, которую не желал скрывать
— Семен, — сказал Гусь, отводя глаза Русые волосы его взлохматились и потемнели за время пребывания в холодной.
— Фамилия?
— Да кликай Гусь, меня все так кличут.
— Мне плевать, как тебя кличут. Я спрашиваю фамилию.
Гусь подвигал плечами, словно ему было холодно.
— Воронов, — сказал он, — я и забыл, когда меня так звали.
— Говорить будешь? — спросил Гуляев. Безошибочно, внутренним чутьем он определил, что холодная надломила Гуся, и надо было воспользоваться этим.
— А чего говорить? — тянул время Гусь. Маленькие глаза вприщур настороженно и зло следили за следователем. — Вчерась все сказал, что знал.
— Рассказывай, куда сначала перепрятали вещи, взятые на складе кооперации.
— Да я не помню.
— Последний раз спрашиваю: будешь говорить?
— А то — что?
— Охрана! — крикнул Гуляев.
Вошел, брякнув прикладом, молодой милиционер с удивленным выражением лица.
Гуляев узнал Ваську Нарошного, конвоировавшего Клешкова в момент побега.
— Товарищ боец! — сказал он строго.
— Слушаю, товарищ следователь! — вытянулся Васька.
— Взять арестованного и в трибунал.
— Есть, — Васька выставил перед собой штык, шагнул вперед и чуть ткнул штыком Гуся. Тот вскочил.
— Эй! Не измывайся над человеком!
— Иди! — сказал Васька и щелкнул затвором.
