— Давай быстрее, — сказал Якоб. — До комендантского часа всего ничего.
— А что случилось? Куда мы идем? — начал спрашивать его Сол.
Они пересекли Херренгассе и пошли по Арменишегассе: улица сузилась, пешеходов стало меньше, и сплошь одни евреи.
— Мой пропуск здесь недействителен, — сказал он.
Якоб фыркнул:
— А для чего он действителен? Давай шагай. Уже недалеко осталось.
Они свернули в переулок и пошли между сплошными задними стенами стоящих впритирку друг к другу высоких и узких домов. Якоб уверенно шел впереди, так, словно дорога эта была ему хорошо знакома. Переулок стал еще уже, а потом и вовсе уперся в глухую стену. Чуть не доходя до нее, Якоб толкнул калитку и вошел во внутренний дворик. Короткая металлическая лестница привела их к двери, которая распахнулась сама, как только он к ней подошел. Сол шагнул следом, дверь захлопнулась у него за спиной, и он очутился в темноте.
Чиркнула и зажглась спичка. Тусклый свет керосинки тронул низкий потолок и кирпичные стены подвала. Дверь в дальней части помещения вела в другую комнату, но там света не было. Человек со смутно знакомым Солу лицом установил на место ламповое стекло и поднял глаза.
— Мне пора, — сказал у него за спиной Якоб.
Сол обернулся.
— Погоди. Так что ты хотел мне сказать? Якоб?
Но Якоб смотрел на человека с керосинкой. В подвале было холодно, несмотря на теплую погоду.
— Ты?..
Человек кивнул:
— Все готово.
— Песах тебе все объяснит, — сказал Якоб. — Мы с тобой еще увидимся, и довольно скоро.
С этими словами он скользнул через дверь наружу и был таков. Сол ошарашенно повернулся к человеку с лампой.
— Вы меня не помните? — сказал незнакомец. Ростом он был ниже, чем Сол; лет, наверное, под пятьдесят, — Впрочем, я не уверен, что мы вообще с вами встречались, — Он улыбнулся, — Песах Эрлих. Театр. Я раньше был режиссером в театре.
Он протянул руку.
— В театре? — непонимающе повторил за ним Сол, — В каком театре?
Эрлих не ответил. Но тут Сол услышал, как кто-то осторожно спускается по деревянной лестнице в той темной комнате, что оставалась за спиной у режиссера. Смутная тень материализовалась в человеческую фигуру, и вспыхнувшая вдруг в душе у Сола тревога сменилась узнаванием. В дверном проеме стояла Рут.
С тех пор как он в последний раз ее видел, она похудела. Другая стрижка. На губах — жирная полоса красной помады. Первое желание было — броситься к ней навстречу; но что-то его удержало.
— Рут… — выдавил он из себя после долгой паузы. Он вглядывался в ее лицо, — Где ты была все это время?
Рут покачала головой и обратилась к Эрлиху:
— Якоб уже ушел?
Эрлих кивнул. Сол с нетерпением смотрел на них.
— Что ты здесь делаешь, Рут? Что вообще здесь происходит?
Рут не сводила глаз с Эрлиха еще пару секунд, и Сол подумал — что их связывает? Были такие времена, когда в подобной ситуации он мог бы почувствовать укол ревности. Теперь все было слишком очевидно — и слишком поздно для чего бы то ни было. Слишком поздно для них с Рут, слишком поздно для Якоба, самого зрячего из них всех. Истину Якоба бессмысленно было отрицать, но она была холодной и злой. Были такие времена, когда он сумел бы занавесить окна теплой, по-человечески теплой ложью, отгородиться от всего мира так, чтобы остались только они с Рут, вдвоем.
— Твой вид на жительство подписан Поповичем, — сказала Рут.
— Да, — подтвердил Сол, — А ты откуда знаешь?
— На следующую субботу запланирована акция, — сказала она, — Немцы подняли квоты.
Слова обрушились на него, как поток ледяной воды. Она помолчала немного. Он терпеливо ждал, спешить было некуда. Теперь он понял, зачем его сюда привели.
— Ваши имена внесены в список, — сказала она, — Твоей матери, твоего отца и твое.
А сейчас понедельник, утро. Якоб за ним не придет. Его задержали, или бросили в тюрьму, или застрелили. Его прогнали, заломив руки за спину, через внутренний двор дворца культуры. Он сидел в тамошних застенках, с руками, скрученными за спиной, и с одним-единственным вопросом, который назойливо стучит ему в уши. Они всерьез решили выбить из него правду. Якобу уже не спастись. Сол терялся в сомнениях и не знал, что ему делать. Оставаться он здесь просто уже не мог, ни секундой дольше. Он вдохнул холодного свежего воздуха, поднял голову к безоблачному синему небу и стал ждать дальше. Со склада пиломатериалов за старым складским помещением доносился приглушенный гомон. Шум шоссе, проходившего с той стороны склада, был еще тише: проехал грузовик, потом еще какой-то грохот, наверное, тачка. Он попытался представить, как вообще он может поступить дальше. Держись реальности, сказал он себе. Только того, что реально. Истина Якоба оказалась на поверку даже еще более жесткой, чем он ожидал. Ему не хотелось думать о том, что может означать отсутствие Якоба, так что он завис на нейтральной территории, где-то между заповедной зоной никогда не существовавшего Фишля и миром уже не существующего Герта Шолема. Сдавайся, подумал он. Больше ничего ты сделать не сможешь. Для тебя не осталось места, нигде. Разве это не «реально»? Разве это не «истина»?
