— Скоты! — выкрикнула мама. — Животные!
Потом перешла на полушепот и добавила что-то еще. Они все втроем стояли в гостиной. Она выпутала руку из ремешка сумки и погрозила пальцем.
— Я же вам говорила, придут немцы и положат всему этому конец. Говорила, ведь так?
Отец кивнул:
— Да, конечно, Фрицци.
Он поднял глаза и посмотрел на сына, но тот молчал.
— Теперь все худшее уже позади.
Его жена поджала губы.
Прошло три дня с тех пор, как Сол вернулся домой с новостью о том, что в город вошла колонна грузовиков. Ближе к ночи отец вышел из дома, чтобы разузнать что-то более конкретное. Солдаты оказались румынами. Немцы должны были прийти еще через день. Сол и его мать проглотили эти новости молча — каждый сам по себе. Потом отец предложил уехать из города, перебраться куда-нибудь, может быть, к его двоюродному брату в Садагору, просто от греха подальше. На пару недель, не больше. Мать начала плакать. Они даже успели снять чемоданы, которые стояли на комоде, на самом верху. И тут на улице начался шум.
— Чем они лучше животных? — опять взорвалась мама.
Ее темно-синяя юбка была сплошь усыпана крапинками пудры, которую она через каждые несколько минут мелкими точечными движениями принималась наносить на лицо. Толку от этого все равно не было никакого: тусклый предутренний свет сообщил их лицам свою собственную рыхловатую бледность. Прошлым вечером она предприняла слабую попытку убраться в квартире. Никто из них уже три дня не выходил из дома. Вроде бы на Рингплатц и вдоль всей Зибенбюргерштрассе вывесили листовки с постановлениями новых властей.
— Может, попросим Банулеску, пусть сходят поглядят? Ведь недалеко же, — предложила мама, — Всего-то до угла дойти.
— В следующий раз, как их увижу, обязательно попрошу, — пообещал отец, — А может, проще мне самому сходить? Хоть воздуху свежего глотну.
— Нет!..
— Фрицци, ради всего святого, успокойся. Сол, сходи наверх и поговори с Банулеску.
Сол открыл было рот, чтобы возразить. Но отец едва заметно покачал головой, и он осекся. Он встал и принялся отодвигать засовы и снимать цепочки, которые отец навесил на дверь сразу после того, как по дальнему концу улицы прошла первая толпа. Они пели патриотические песни, отбивая ритм на сковородках и крышках от мусорных баков: этакий безрадостный карнавал. Крики и звук разбитых стекол пришли позже.
Выйдя на лестницу, Сол постоял несколько секунд, на случай, если матери взбредет в голову подглядывать в щель для писем. Вести она себя стала гораздо тише, чем позапрошлой ночью. А вчера весь день и всю ночь напролет просидела без движения — и без сна. Вот она уже и начала забывать, кто ее соседи: потому что позапрошлой ночью она сама ходила и стучалась в дверь к Банулеску. Они слышали шаги верхних соседей по квартире у себя над головой, но к двери так никто и не подошел.
Позже, той же ночью, отец заколотил щель для писем — после того, как ушел Петре Вальтер. Обычный отцов собутыльник тихо постучался к ним в дверь уже под утро и, не дождавшись ответа, начал настойчивым шепотом из раза в раз повторять через щель свое имя, пока ему не открыли. Лицо у Петре было все в синяках. Первым делом он сказал, что убили рабби Розенфельда; после чего отец увел его в дальнюю часть коридора, и они принялись говорить между собой шепотом. Та ночь была самой скверной.
Но их квартиру, видимо, так и не пометили. Никто не швырял им камней в окна; никто не выволакивал их из дому и не избивал посреди улицы. Их не потревожили ни разу. Они только слушали. И слышали.
— Это «Железная гвардия» и пьяная солдатня, — сказал отец, когда ушел Петре Вальтер, — А полиция просто стоит, смотрит и не вмешивается.
Мать тихо заплакала, и отец обнял ее за плечи. А потом достал молоток и заколотил щель для писем.
Масарикгассе была пуста. Солнце еще не встало. Пустынными переулками Сол вышел на главную улицу. Примерно в километре к югу поперек проспекта стояли два военных грузовика. Перед ними — крохотные фигурки с винтовками. Не увидеть листовок было невозможно. По всему проспекту, в оба конца, на каждом перекрестке к фонарным столбам были проволокой привернуты большие доски с объявлениями. Взгляд Сола принялся скакать по строчкам, убористо напечатанным готическим шрифтом: «…все проживающие в городе евреи в возрасте свыше пяти лет от роду… состоящий из шестиконечной звезды десяти сантиметров в диаметре… на принадлежащих евреям магазинах и конторах должны быть вывешены ясно различимые опознавательные знаки… обращаться с просьбой об исключении из правил нет никакой необходимости… находиться на улицах, площадях или в других публичных местах после шести часов вечера, а также появляться на общественных рынках ранее полудня… пользоваться системой трамвайного сообщения, а также другими транспортными средствами… общественными либо частными телефонами…»
