— Света недостаточно, — сказал Витторио. — Контрастность на нуле.
— Плевать. Давай дальше.
Голос Сандора продолжал звучать в комнате:
— А как насчет провалов в наших воспоминаниях? Мест, где расходятся кромки всех наших «и», «затем», «в противном случае»? Кто прочтет наши знаки, кто увидит нас сквозь оставленное нами? Правдивой тишины не существует. Оглянись, взгляни на след свой, на рассыпанные вдоль него возможности. Сколько из них мы успеваем подобрать на ходу?
— Свет уходит, — сказал Витторио.
Ответил ему только магнитофон:
— Шагнуть во тьму. Там ничто нас не выдаст. Уйти в молчание. Ничего за собой не оставить. Примкнуть к тем, кто исчез.
— Свет уходит, — повторил Витторио.
— Пускай уходит, — отозвалась Рут.
Объектив двигался взад-вперед вдоль пола, не фиксируя ничего. Не было ни пятна на стене, ни трещины в оконном стекле. Свет делался все более и более тусклым.
Голос Сандора тоже постепенно сошел на нет. Магнитофонные катушки крутились, перематывая пустую пленку. Сол вспомнил тот момент в просмотровом зале, когда Рут попыталась вытолкнуть его на общие для них двоих воспоминания. Трое детей, которые, подрагивая, играют в зернистой воде — и их навязчивые тени: он сам, вот эта женщина и Якоб. Вдоль по реке донесся далекий свисток паровоза. Он выбрался из прохладной воды на берег, посреди безоблачного неба сияло солнце, покусывая мокрую кожу. Холодно ему было тогда или жарко?
Вот только они не дети. И не было никогда троих детей, играющих в реке. Рут была права, подумал он, — покуда тени делались длиннее, вылепливая две фигуры на жесткой шершавой земле, на которой он когда-то лежал. И это тоже было честно с ее стороны, по-своему.
Пленка кончилась.
— Хорошо, — сказала Рут. — Готово.
Мужчины медленно выпрямились.
Потом было тихое, скомканное прощание. Витторио и его помощник упаковали оборудование, перебросили подбитые мягкой тканью кейсы через плечо и кое-как протиснулись в дверь, наружу. Рут и Сол стояли и слушали, как они идут по коридору к лестнице.
— Время — вот оно, здесь, — сказал он.
— Что? — Вид у Рут был какой-то рассеянный.
— Нет трещины в стекле, Рут. — Он ткнгул пальцем в сторону окна, — И отметины на стене тоже нет. Раньше я этого не понимал.
— Потому что они исчезли. И любовники, и те следы, что любовники оставили за собой. Просто пропали, и все, как твои греки.
— Но ты-то говоришь другое. Ты говоришь, что их и вовсе никогда не существовало. Что ничего этого не было.
— Я так говорю? А они — были? Тридцать лет назад или три тысячи? — Рут немного помолчала. — Хотя, Сол, ты прав. Я обманула тебя.
— Убери мое имя из титров. Дай и мне возможность просто исчезнуть.
Рут улыбнулась, тихо, сама себе.
— Да не о фильме речь. О том материале, который я тебе показывала, — из Греции, помнишь? Я сама его снимала, вдвоем с Якобом. Ты ведь и сам догадался, правда?
Сол смотрел на стоящую у окна женщину.
— Зачем ты все это сделала, Рут? Зачем Якоб?.. Чего он от меня хочет?
— Ничего.
— Тогда зачем?..
Рут покачала головой.
— Якоб ничего и ни от кого не хочет. Уже не хочет. Он застрелился в подвале в Тель-Авиве в пятьдесят пятом году, — проговорила она.
Держалась она прямо, и голос был спокойный и ровный. Но потом лицо само собой собралось в складки.
Он сделал шаг вперед, так, словно пытался обнять ее. Она подняла руку:
— Не надо.
— Я писал ему письма, — сказал Сол, — И эти письма возвращались назад.
— Это все равно ничего бы не изменило. Ему нужно было видеть вещи такими, какие они есть. Единственное, чего он хотел, так это правды. Ты же помнишь, какой он был? Ему казалось, что ты — тот человек, который сумеет сказать правду, Сол. О господи, ты же ни слова не понимаешь из того, что я тут несу, правда?
Сол затряс головой. Он пытался воскресить в памяти того Якоба, тридцатилетней давности; Якоба и его несовместимую с жизнью правду. Когда Рут заговорила опять, голос у нее был спокойный.
— Когда ты мне позвонил, я подумала, что ты уже в курсе. Нес ты бессмыслицу полную. Якоб мне писал, совершенно безумные письма. И они до меня доходили. И все были про тебя, Сол.
— Но ты же ему поверила.
