Теперь там располагалось административное управление лагеря Агринион (ПМ-Транзит), а на людях, которые входили и выходили из этого здания, были повязки Красного Креста или греческая армейская форма. Солдаты поставляли пищу или, по крайней мере, доставляли ее, раз в неделю, на помятых немецких военных грузовиках, и выгружали из кузова мешки с канадской ржаной мукой. Время от времени из Агриниона наезжали греческие жандармы — судя по всему, с единственной целью: послушать, как на них орет директор лагеря, коренастая, коротко стриженная блондинка, швейцарка по происхождению. К тому времени, как Сол пришел в себя настолько, чтобы воспринимать окружающий мир, в лагере Агринион было не больше пятисот человек; к тому времени, как он смог ходить без посторонней помощи, прибавилась еще сотня. Когда он окреп настолько (или настолько одурел от безделья), что уже мог взяться за работу, эта цифра увеличилась примерно до тысячи. После этого численность содержавшихся в лагере людей пошла на убыль.
У него был ревматизм и двустороннее воспаление легких, сказала ему медсестра в больничном блоке. Говорила она медленно, и греческий у нее был достаточно ходульный и напыщенный, чтобы Сол смог вполне ее понять. Сама она была из Триеста. Он не сказал ей ничего. Ему повезло, что он сюда попал, добавила она. Они уж и не чаяли, что он вообще выкарабкается. Сестра улыбнулась и отправилась по своим делам.
Численность лагерного контингента уменьшалась потому, что люди то и дело уезжали, группами человек по десять и более, на тех же самых грузовиках, что привозили в лагерь продовольствие, пробираясь по изрытой воронками дороге, которая вилась вдоль южного берега озера. Выгрузив мешки и ящики, они возвращались тем же путем, но уже с другим грузом. Кто-то из отъезжающих высовывался из крытого брезентом кузова чуть не по пояс, размахивая кепкой и что-то крича остающимся в лагере товарищам; другие забирались в кузов молча и не оглядываясь. Но не возвращался никто, а тех, кто прибывал в лагерь на разбитых машинах скорой помощи, под конвоем, пешим ходом, на мулах — ранеными, больными и молчаливыми, — становилось все меньше и меньше. Сол не знал ни того, как он здесь оказался, ни куда ему деваться после лагеря.
За лагерем были поля. Он работал там с другими ходячими лагерными постояльцами, и им даже платили, хотя плата эта выражалась в тонких пачках драхм, которые все равно ничего не стоили. Сол выкорчевывал поросшие травой дерновые кочки, сбивал красно-коричневую почву с корней и вполголоса беседовал с лопатой.
К концу весны отъезжающих стало больше. Прошел слух, что американцы устраивают нечто вроде лотереи, и можно выиграть бесплатный проезд в Штаты, а уже оттуда вызвать к себе всю свою семью. Люди целыми днями просиживали на холоде у дверей административного здания. Насколько понял Сол, нужно было прийти туда лично, заявить о себе, а потом ждать, довольно долго, может, до самого вечера. Потом, в течение куда более долгого отрезка времени (нескольких недель, а то и месяцев), ничего не происходило. Но рано или поздно приходили какие-то бумаги, и тогда человек входил в свой барак, стиснув их в руках или размахивая ими над головой, паковал свои пожитки — или просто рассовывал их по карманам — и забирался в кузов грузовика, чтобы уехать безвозвратно.
— У вас есть источник финансовой поддержки? — спросил у него сидящий за столом, заваленным кипами бумаги, чиновник из Красного Креста.
Он постоянно делал какие-то пометки карандашом. Прямо перед ним стояли две коробки, одна с карандашами, другая с блокнотами. По обе стороны от стола громоздились ящики, набитые документацией.
— Обращаться за визой сейчас почти бессмысленно, даже чтобы вернуться в свою же собственную страну, не говоря уже о покрытии транспортных расходов. К тому же к северу от Арте поезда сейчас вообще не ходят. Давайте-ка посмотрим, что там лежит в вашем деле.
В папке с именем Сола лежали всего два листа бумаги.
— Вас уже опрашивали, но здесь нет отметки о статусе, — Чиновник озадаченно поднял взгляд, — «Отвечать не в состоянии» — так здесь значится.
