— Этот хочет угостить вас ужином.
Женщины в ресторане беседовали между собой о Мак-Грегоре и мечтали иметь его своим любовником. Они сплетничали нисколько не хуже законных жен, живших в пригородах, комментировали каждое слово, сказанное Мак-Грегором, и критиковали его одежду. Когда он смотрел на них, они улыбались и смущенно ерзали на стульях, как робкие дети.
Одна из этих женщин со впавшими, но румяными щеками сидела у стола и беседовала с другими о птицеводстве. Она вместе со своим мужем, старым, толстым официантом, купила ферму в десять акров и помогала ему выплачивать долг теми деньгами, которые ночью зарабатывала на улице. Другая женщина, маленькая и черноглазая, вынула из дождевого плаща, висевшего на стене, белую канву и принялась вышивать голубые цветы. Молодой человек с нездоровым цветом кожи громко беседовал с каким-то кабатчиком, часто оглядываясь, чтобы убедиться, что его слушают другие.
— Эти проклятые реформаторы черт знает какой шум подняли! Когда-то на меня работали четыре женщины на этой улице, теперь у меня осталась только одна, да и та либо плачет, либо болеет.
Мак-Грегор поднял глаза от книги. Он только что прочел в ней:
«В каждом городе есть место, служащее рассадником пороков. Из него исходят все те болезни души и тела, которые отравляют народ. И до сих пор лучшие умы законодателей оказывались бессильными против этого зла».
Он закрыл книгу, отодвинул ее в сторону, чтобы прислушаться к словам молодого сутенера, рассказывавшего про своих женщин, и невольно взглянул на свой огромный кулак, лежавший на прилавке. В углах его рта блуждала улыбка. Он в глубоком раздумье сжимал и разжимал пальцы. Затем он снова взялся за книжку и принялся читать, опершись головой на руки и шевеля губами.
Мак-Грегор снял часть конторы на Ван Бюрен-стрит над лавкой старьевщика и вывесил свою дощечку адвоката. Днем он сидел там и читал в ожидании возможных клиентов, а вечером возвращался к работе в ресторане на Стэйт-стрит. Время от времени он ходил в суд, чтобы послушать любопытный процесс, а иногда, благодаря знакомствам владельца ресторана, ему поручали какое-нибудь дело, приносившее несколько долларов. Он пытался убедить себя, что годы, проведенные в Чикаго, послужат хорошей тренировкой. Он ясно отдавал себе отчет в своих намерениях, но не знал, как приступить к делу.
Мак-Грегор инстинктивно выжидал. Он наблюдал за тем, как проходила жизнь людей, шагавших мимо него, представлял себе, как рудокопы его родного города спускаются из своих домишек и исчезают в пасти подземных копей, глядел, как девушки торопливо проходят ранним утром в магазины, и думал о том, какая из них придет ночью в ресторан О’Тула. Мак-Грегор терпеливо ждал чего-нибудь, что всколыхнуло бы поверхность человеческого моря, что послужило бы ему сигналом. Постороннему наблюдателю он и сам мог показаться одним из тех загубленных жизнью, что беспомощно несутся по поверхности житейского моря; но это было далеко не так: до сих пор ничто не смогло втянуть его в тот водоворот торгашества, который из года в год засасывает лучшую часть американской молодежи.
Великая мысль, зародившаяся в его голове в то время, когда он сидел на холме над Угольной Бухтой, все больше захватывала его. День и ночь он грезил о том, как рабочий люд, дружно шагая в ногу, обретет могущество и топотом миллионов ног всколыхнет весь мир и вселит в души американцев великую песнь порядка, цели и дисциплины.
Временами ему начинало казаться, что его мечта так и останется мечтой. И, сидя в маленькой пыльной конторе, он чувствовал, что слезы застилают ему глаза. В такие минуты слабости им овладевало убеждение, что человечество будет вечно ходить по старой, избитой колее, что молодежь по-прежнему будет жиреть, гнить и умирать, оставаясь совершенно чуждой великому порыву и ритму жизни.
— Они будут наблюдать, как маршируют времена года, сменяя друг друга, как маршируют в пространстве планеты, но сами маршировать не будут, — бормотал Мак-Грегор.
Встав со стула, он шел к окну и глядел на грязь и беспорядок улицы большого города.
