Когда началось это новое расследование дела, как раз истек срок моего старого наказания. Я не был больше заключенным, а снова стал подследственным. И в апреле 1921 года меня перебросили в каторжную тюрьму города Ваца.
После годичной разлуки я снова встретился там с Белой К. Он тоже обвинялся в таких же преступлениях, как и я. Попали мы с ним в одну камеру и, несмотря на обстоятельства, я бы мог сказать, мы были веселы и бодры.
Да и как не веселиться! После пребывания в заключении снова стать подследственным – это почти свобода. Мы носили собственную одежду, если хотели – работали, не хотели – оставались в камере, читали, играли в шахматы. Профсоюз металлистов посылал иногда нам посылки; с родными мы могли переписываться. А главное, мы слышали, что Советская Россия старается добиться обмена военнопленными, и надеялись, что по этому соглашению через несколько месяцев нас освободят. Нам приписывали самые тяжкие преступления, и мы знали, что господин инспектор Тамаш Покол делает все со своей стороны, чтобы обвинительный акт соответствовал этому… Но все-таки мы надеялись, что, пока дело дойдет до приговора, нам этот приговор будет уже не страшен…
«Спокойная жизнь» продолжалась недолго.
Наше хорошее настроение пришлось не по нраву тюремному католическому священнику. Господин главный священнослужитель Шимон был человеком с горящим взором и ястребиным носом, длинный, тощий, как копченая вобла; когда он говорил, то всегда при этом громко рыгал (очевидно, у него был больной желудок). Характер его вполне соответствовал внешности… Должен вам сказать, товарищ, что у меня нет обыкновения ненавидеть человека просто так, только потому, что он носит вместо пиджака и брюк рясу. Во время событий в Испании я сражался вместе с католическими священниками, и один из них стал моим хорошим другом… Но отец Шимон был отвратительным, мерзким человеком…
Позвольте рассказать мне по порядку, почему я его так ненавидел… Директор тюрьмы уехал на несколько дней в Будапешт, в министерство юстиции. Ночью, после его отъезда, заключенные проснулись от неистового шума и криков. Компания пьяных офицеров, не обращая внимания на возражения часовых, ворвалась в корпус, где содержались заключенные коммунисты. Тридцать два человека оказались выгнанными на тюремный двор. Офицеры связали арестованных по двое, бросили на повозку и повезли на окраину города, к дунайской набережной.
Никто из арестованных не вернулся.
Кошмар этой ночи остался у нас в памяти и еще долго нас преследовал. Пьяные офицеры подвергли свои жертвы зверским мучениям, а потом использовали заключенных в качестве мишеней для стрельбы.
В расправе над коммунистами участвовал и отец Шимон.
Позднее он оправдывался, что пошел, мол, выполнять свой долг: исповедать тех, кто шел на смерть, поскольку не в его власти было помешать этому кровопролитию. Мы хорошо помнили его излюбленное выражение: «Палач ленится – вот тюрьмы и переполнены». Ходили слухи, что в расстреле заключенных на дунайской набережной он принимал непосредственное участие. И я верил этому. Уж очень он ненавидел коммунистов. Но, пожалуй, не только коммунистов, а и вообще всех людей.
В начале мая он выступал перед заключенными с проповедями. Я и Бела наотрез отказались слушать Шимона. Белу я еле уговорил, чтобы он, когда священник вошел в камеру и с ханжеской физиономией произнес: «Покайтесь, дети мои», не выкинул какой-нибудь штуки. Мы сказали, что в бога не верим и поэтому слушать проповедь не собираемся.
– Да, но по вашим документам вы католики, и церковь велит перед пасхой всем исповедаться и причащаться, вы же еще не совершили таинства.
– Что мы католики, так это не наша вина, мы отвечаем только за свои убеждения.
– Словом, вы отказываетесь от таинства?
Ну тут уж и я не мог сдержаться. Во время разговора отец Шимон склонил голову набок и скорчил такую мину, что рука сама просилась дать ему пощечину. Я сказал:
– Дело не в таинстве, а в том, кто нам это таинство предлагает.
– Ну подождите! – зашипел он и стремительно вышел.
Часовой закрыл за ним дверь.
На другой день старший тюремный надзиратель сообщил нам, что за отказ от выполнения «религиозных обязанностей» мы переводимся на строгое одиночное заключение до тех пор, пока не попросим прощения у главного священнослужителя и пока не выполним наш долг.
