— Ладно, повелитель, прошлым делам — прощение. Нет смысла бередить зажившую рану.
— Нет ли, есть ли — мне все равно. Я прошу прощения у тебя, мой друг. Говорят, что один творец безгрешен!
Маликул шараб долгонько молчал после этих покаянных слов. Нет, видно, не зажила старая рана. И простил ли он султана на самом деле в душе своей? Вряд ли, наверное… Султан продолжал говорить. Кутлуг-каддам — молчать. Султан зачем-то стал рассказывать про охоту, удивительную, бескровную и бескровностью своей удачную охоту на газель с детенышем.
Маликул шараб не знал, что сказать на это. Оставалось подивиться, как странно бывает устроен человек! Сколько городов растоптал султан Махмуд, сколько тысяч пленников повесил, сжег, заживо закопал в землю — детей, женщин, стариков — и ни слезинки не обронил. А тут вот плачет, разжалоблен горем газели-матери.
Султан между тем продолжал тихо, истово:
— О, неспроста эта газель встретилась мне, неспроста, Кутлуг-каддам. Аллах тем самым явил мне свою милость. Ведь и моему достопочтенному отцу в самые тяжкие для него дни однажды встретилась мать-олениха с олененком. Он тоже тогда поймал олененка и тоже, сжалившись, отпустил его. Что и принесло родителю удачу. Да, удача за удачей пошла в его жизни тогда…
И вдруг показалось спящему султану, что стали ясны для него мысли дервиша, которые тот не высказал вслух: «Вот оно что! Я-то думал, что сей султан, никогда не знавший милосердия, переродился. А он… он хочет всего лишь новой удачи для себя. Поистине под шапкой тут есть тюбетейка!»
И сердце Маликула шараба, слегка оттаявшее от горьких воспоминаний, снова превратилось в кусок льда.
«Нет, если существует справедливость в этом мире, то нет прощения тебе, султан! Из-за одной газели нельзя простить рек людской крови, пролитой тобой, нельзя забыть слез тысяч и тысяч младенцев, которых ты сделал сиротами, покровитель правоверных!»
— Даст аллах, завтра хочу устроить кормление на кладбище, — продолжал тем временем султан. — Заколют сорок баранов, сорок кобылиц, сварят плов из сорока батманов риса — и раздадут беднякам. Пусть радуются духи усопших! Хочу накормить всех калек и сирот, нищих и бездомных… Да, а безгрешен только всевышний, Кутлуг-каддам! Если я, грешный раб, в юности и обидел кого-то, если, бывало, убивали по приказу моему и невиновных, то отныне предо мной только праведный путь, и даст бог, я смою все грехи, творя благодеяния.
И, произнеся это, султан знал, что почувствовал Маликул шараб, почему у собеседника затряслись руки.
«Эй, что ты дрожишь, как лягушка пред змеей? Что, на старости лет жизнь тебе стала сладка? Не дрожи, не смей дрожать! Наступил миг, когда ты можешь прямо сказать султану то, что грызло тебя сорок лет».
Маликул шараб поднял чашу вина, опустошил ее, и странно подмигивая косящим хмельным оком султану, вдруг разверз уста, до этого мига сомкнутые.
— Чтоб смыть грехи, которые совершил повелитель, не хватит не то что сорока баранов и сорока кобылиц — сорока тысяч баранов и кобылиц не хватит!
— Если нужно, то и сто тысяч отдам! — султан выпил до дна свою чашу и бросил ее на дастархан.
— Нет, великий… И ста тысяч, и дважды, и трижды ста тысяч не хватит… Если вы раздадите все свои богатства, разорите все свои дворцы, такие, как «Невеста неба», опустошите сокровищницы, сейчас наполненные золотом и драгоценностями, если продадите всех своих невольниц и рабов за хорошие деньги — и того не хватит, чтобы смыть все ваши грехи. Погибших от руки султана Махмуда, обездоленных, несчастных в мире подлунном больше, чем листьев на этих чинарах!
Сколько же можно терпеть наглость оборванца?
— Я посчитал тебя другом, Кутлуг-каддам, как в юности… потому излил пред тобой душу, доверил свои мечты, а ты… снова хочешь быть наравне. Снова делаешь мне больно.
Султану показалось, что Маликул шараб на какой-то миг пришел в замешательство. Но оправился «дервиш», заговорил опять о правде и справедливости, а потом по-шутовски заявил, что он только заботился, чтоб «благодетель зря не истратил своих сокровищ и богатств».
Раскосые глаза султана вспыхнули от насмешки:
