Тихо играла музыка. На корме танцевали.
Я стоял и ни о чем не думал. Я был оголтело счастлив. На рассвете я вернулся в институт.
В лаборатории ничего не переменилось. Все говорилo мне о победе. Задрапированные окна и яростный треск сжигающих друг друга угольков вольтовой дуги. Она работала вхолостую. Я просто забыл ее выключить. Но мнe нравилось, что она работала.
Я не подошел к окулярам. У меня так бывает: получу, например, очень дорогое мне письмо и спрячу его подальше в карман, не спешу прочесть. Даже сам не понимаю, в чем тут дело.
Я приоткрыл окно…
Полусонно шевелили деревья своими листьями.
Перистый рисунок облаков был неподвижен. Как гравюра, созданная на века. И все же через несколько минут все переменилось на небе — совсем незаметно переменилось. Как будто так и осталось. Я задернул штору. «Ай да Пушкин, ай да молодец!» Я упивался победой.
Дверь щелкнула. На пороге возникла Констанца. Кандидат наук. Старшая научная сотрудница отдела откорма мясного скота (это был наш отдел). Она огляделась, хмыкнула, чуть приподняла капризно изломанную бровь, молвила:
— Что за латерна магика?
Но так как никто не ответил, она еще раз хмыкнула и произнесла назидательно:
— Петухи уже давно пропели, Вадим Алексеевич.
И улыбнулась. Очевидно, у меня был достаточно странный вид, если Констанца улыбнулась.
У нее были глаза ярко-синие — действительно похожие на озера. Есть такие лесные озера — глубокие и прозрачные, до песка, до камешков на дне. И вода в них студеная, обжигающая. Когда она сердилась, глаза стекленели, лицо каменело. Становилось холодным и чуть надменным. Но зато когда улыбалась, все менялось: подбородок становился округлым и нежным, уголки губ вздергивались. Все лицо делалось милым-милым. Кажется, она мне нравилась.
Но я просто активно ее ненавидел.
Всего несколько дней назад на производственном совещании Констанца сказала, что ей непонятно, как это некоторые научные сотрудники, вместо того чтобы заниматься профильными темами, пользуются институтом для своих не имеющих никакого практического смысла экспериментов. И так вот, подняв бровь, посмотрела в мою сторону.
— Петухи уже пропели, — повторила она, отдергивая штору. — И уже понедельник. Можно к работе приступать.
— К службе, — сказал я. Но мне не хотелось сегодня ни с кем ссориться, и я сказал примирительно: — Посмотрите. Вы только посмотрите! Ну посмотрите, — подбодрил я, почувствовав, что она колеблется.
Констанца осторожно подошла. Наклонилась над Бессмертием.
Я видел, как дрогнули ее покатые плечи.
Она долго и тревожно вращала регулировочный винт, слишком долго и тревожно, — словно боясь поднять глаза, все вращала его и вращала…
Наконец подняла лицо.
Ярко-синие глаза-озера смотрели с недоумением и, кажется, с легкой усмешкой. На лице ее тревожно дрожали отсветы вольтовой дуги.
Я подошел к микроскопу.
Они были мертвыми — полуразвалившиеся уродцы.
Да, они не разделились на дочерние — они остались сами собой. Но какой ценой?!
Уже ничего не струилось. Погасло небо! Они были странно недвижны — эти гигантски разросшиеся амебы.
— Природа мстит за всякое насилие над ней, — сказала Констанца. — Помогите лучше мне снять ваши шторы, Фауст.
Все живущее должно умереть! Еще никто не усомнился в этом!
Через несколько дней я возобновил свои опыты.
Зашторивать окна было нельзя — это дезорганизовывал ло работу института и раздражало начальство. Я придумал для микроскопа светонепроницаемую рубашку с игольчатым отверстием для ультрафиолетового луча. Меняя силу луча и время его действия, я искал нужный режим — я надеялся, я верил. У меня были для этого веские основания. Еще в двадцатые годы немец Гартман впервые сделал амебу бессмертной. Он, собственно, и открыл это чудо! В тот момент, когда амеба должна разделиться, он отщипывал от нее кусочек протоплазмы. И амеба не делилась — она оставалась сама собой, не разменивала своей индивидуальности. Немец не задавался далеко идущими целями, не выдвигал безрассудных гипотез, и со временем его опыты потонули в экспериментальной пучине.
И никому не пришло в голову, что это было великое, может быть самое великое за всю историю человечества, открытие!
