Заметив, что я без перчаток, Галя предложила, сняв свои варежки:
— Давайте, я вас погрею, — и хотела напялить маленькие варежки на мою руку, но я увернулся. Мы прождали автобус минут двадцать, остановка находилась поблизости от барака, где я жил, занимая комнатушку на втором этаже: мне обещали однокомнатную секцию в кирпичном пятиэтажном доме, но, как говорится, обещанного три года ждут, а на четвертый забывают... Да я и не настаивал: первый год... Единственное, что меня смущало, это приезд моей, так я считал, девушки, моей, так сказать, невесты, будущей супруги — из Москвы... Ей моя барачная комнатка, отапливаемая электроплиткой с положенными на нее двумя кирпичами — для тепла — могла не прийтись по душе...
Мы ждали, автобус не приходил, видно, дорогу замело, бульдозерам не под силу было ее расчистить... Что было делать?.. Я сказал:
— Пойдемте ко мне... Переночуем... Я куда-нибудь уйду, на первом этаже мой знакомый живет... Приютит на одну-то ночь...
— Что же я вас выгонять буду?.. Вот придумали...
— Да нет... — Я пробормотал что-то о моем знакомом... Она, показалось мне, хмыкнула в прижатую ко рту варежку.
Мы подождали еще немного, хотя это было бесполезно: вьюга штопором кружила, соединяя небо и землю, белая, бьющая в глаза муть окружала нас обоих со всех сторон. Мутная, непроглядная завесь... На автобус не было никакой надежды.
Я подвел Галю к нашему бараку. Снега намело по самые окна первого этажа... Я вспомнил, что дома у меня нет ни крошки хлеба, не то что какой-нибудь еды, вручил моей гостье ключи, назвал номер своем комнаты, а сам побежал в продмаг, единственный на весь рудничный поселок.
В продмаге было тепло, я отогрел залубеневшие, негнущиеся пальцы, купил хлеба целую буханку, банку кабачковой икры, коробку тресковой печени, комок слипшихся подушечек... У нас в поселке, да и вообще на севере, продавали только молдавский кагор и — вместо водки — спирт девяностошестиградусный. Кагор в бутылке по 0,75 не уместился бы в моем портфеле, и я взял поллитровку спирта, памятуя, что у меня в комнатенке холодно, надо согреться...
И я не ошибся. Галя сидела у стола, накинув пальто на продрогшие плечи, не снимая валенок. Я ткнул в розетку с тройником обе плитки, одну — для тепла, с кирпичами поверх раскаленной пружинки, другую — для чая, водрузив на нее огромный, привезенный из Москвы чайник: в тех случаях, когда в мою комнатушку набивались ученики, кипятка и заварки хватало на всех...
Мы застелили стол газетой, я открыл консервы, нарезал хлеб... Увидев бутылку со спиртом, Галя потерла руку об руку, черные глаза ее вспыхнули, зрачки расширились... Я поставил перед нею и перед собой по граненому стакану и хотел развести спирт водой, но она не дала мне этого сделать, оттолкнув полную всклень кружку:
— Вы не умеете пить спирт?.. Я вас научу!..
Окошко было залеплено снегом, с улицы едва пробивался свет расположенного напротив фонаря. По комнате гулял ветер — я не заделывал щелей между рамами. Галя уселась на кровать, сбросив промокшие валенки и подвернув под себя ноги: чулки, также промокшие, она скинула, предварительно попросив меня отвернуться. И я отвернулся, заметив, какие у нее розовые, несмотря на холод, пальчики и пятки. Я содрал тонкое одеяльце, которым укрывался по ночам, используя поверх него пальто, и укутал Галины спину, плечи и грудь; в комнате сделалось немного теплее, она сбросила свое пальто, а чулки для просушки повесила на табуретку, придвинув ее к источавшим жар плиткам.
Галя налила полстакана спирта, поставила рядом еще один стакан с водой и выпила спирт, закусив его водичкой. Что до меня, то я с первого же глотка захлебнулся, закашлялся, обжегшись полыхавшим во рту и в глотке спиртом, и Галя колотила меня по спине своими крепкими кулачками.
Потом она предложила выпить на брудершафт. Мы продели руки одна в одну, колечком, и выпили — на сей раз спирт я выпил залпом, отхлебнул воды из стакана — у меня уже после первого раза накопился опыт... Мы поцеловались. Губы у нее были пухлые, мягкие— мне вспомнились напряженные, жесткие губы Аллы, моей московской недотроги...
