Дед удачно порыбачил на Полуденной. Часть лещей и судаков продали, часть оставили себе. Бабушка послала меня в село Ивановку за солью и лавровым листом для рыбных пирогов. Я взял в лавке горсть листа, пудовик соли, двинулся обратно. Круглый и твердый мешок нести было тяжело и неудобно: он выскальзывал из подмышек. Измученный, я присел на гребень канавы отдохнуть.
День на редкость солнечный, теплый. Осень будто одумалась, что рано пришла, и отступила, зацвело благодатное бабье лето. Я поглядывал в небо — не видать ли пролетных птиц. В вышине было чисто, светло и тихо. Должно быть, утки и гуси, радуясь хорошей погоде, отдыхали на озерах, не спешили к югу.
С горы, от Ивановки, неторопливо спускались два человека. Один растягивал гармонь. Медные угольники сияли на солнце. Ветер донес лихую, подковыристую песню:
Шел я лесом чертом-бесом,
Не боялся никого.
Черный заяц показался.
Испугался я его.
У меня захолонуло сердце. Возвращался отец! Он всегда в отлучке. Летом гоняет плоты, спускает в низовья купеческие баржи. Зимою рубит лес в дальних местах, добывает гранит в каменоломнях. Приходит домой только к праздникам, приносит гостинцы, оживление в дом.
Последние годы отец «завлекался» золотом. Накопит немного денег, снарядит летом ботник, уезжает куда-то искать «жилу» или пешком топает по горам и отрогам. Возвращается злой, голодный, оборванный. Золото не «выходит» на него. Каждая встреча с отцом оставляет след в моей душе. Он так умеет рассказывать о своем искательстве, что хочется побывать в тех краях, где плавал его верткий сосновый ботник, где ступала его натруженная нога.
Я встал, охваченный радостью, побежал навстречу. Отец звонко ахнул, положил гармонь на дорогу, протянул горячие твердые руки.
— Здорово, сынок! Милый ты мой!
Он прижал меня к груди, стал целовать. От него пахло вином и табаком. На нем были стоптанные сапоги, короткое пальто из бобрика, на голове помятый синий картуз. Высокий, широкоплечий, с подстриженной русой бородкой и загорелым лицом, он выглядел статным, красивым. Попутчик его, долговязый мужик в рваном чекмене, с котомкой за плечами, улыбался. Из котомки торчало зазубренное, видавшее виды кайло.
— Как у нас? — спросил отец и разжал руки. — Живы-здоровы?
— Живы-здоровы.
— Ну и ладно. И я жив, иду попроведать. Как славно, что ты первый встретил меня!
Он достал из кармана связку баранок.
— Ha-ко пожуй, милок, да не все уплетай. Матери с бабкой оставь.
Он подмигнул спутнику.
— Гляди, Данило, какой шиш растет! Весь в отца. Скулы, глаза, нос — все мое. Наследник! Люблю его, брат, пуще всего на свете. Кабы не он, и домой бы не тянуло. Ей-ей, не вру!
— Хороший малец, — ответил Данила хриплым голосом. — Старатель выйдет первый сорт. По глазам видно — бедовый!
Отец взял гармонь, заиграл «прохожую». Данила вскинул на плечо мой мешок с солью, запел частушку.
И так с песнею мы вошли во двор.
В избе отец поцеловался с матерью, бабушкой и дедом, снял пальто, сел в передний угол. Данила примостился на лавке у окна. Бабушка начала ставить самовар. Дед спрашивал отца, где он побывал, как работал, что видел. Мать обшарила карманы отцовского бобрика. Кроме бутылки водки, баранок и кисета с махоркою, там ничего не было. Лицо матери побагровело.
— Алексей, деньги где? — глухо спросила она. — Опять в карты просадил?
Отец виновато моргал.
— Деньги что? Не беспокойся, Степаха. Даст бог здоровья, деньги будут. Верно говорю. Мы с Данилой…
— Опять то же и оно же! — крикнула мать визгливо. — Ну муженек! Ну работничек! Ну…
— Молчать! — перебил отец. — Я тебе кто? Не твое дело…
— А, не мое дело! — еще злее и громче сказала мать. — Лето в отходе шатался, пришел зимовать с дырявым карманом, и ему слова не скажи. Это что такое?
Бабушка подошла к матери.
— Уймись-ко, Степанида, уймись. Мужику с дороги отдохнуть надо. Завтра поговорим о делах. Уймись, желанная.
Мать не унималась. Ожесточась, она выговаривала отцу. Он из года в год ничего не. приносит домой, — хозяйство держится на старике, дальше так жить невозможно.
