Лицо юноши побагровело. Он переступил с ноги на ногу и с трудом выдавил из себя два слова:
— Нас… подняло…
После этого он опять замолк. Молчание его приобретало безнадежный характер. Освещенный со всех сторон прожекторами, красный, с беспомощным, растерянным взглядом, он мучился на глазах у тысячи людей. Беспощадные кинооператоры целились в него аппаратами. А он подергивал головой и руками с таким усилием, словно ладони его приклеились к краю трибуны и теперь никак не могут отклеиться. Ефимова, сидя в президиуме, взглянула на него и рассмеялась добродушно, со вкусом. Люди в зале откликнулись смехом.
— Да-а!.. — улыбаясь и пытаясь сдержать улыбку, сказал председательствующий. — Как видно, на деле вы сильнее, чем на словах… Ну что ж… Уж лучше так, чем наоборот!..
А юноша наконец «отклеился» от трибуны, с каким-то отчаянным выражением махнул рукой и, не проронив больше ни слова, начал спускаться по ступенькам в зал.
Неожиданный финал такого гладкого и бойкого вначале выступления рассмешил слушателей. Под смех и аплодисменты юноша брел к своему месту, натыкаясь на прожектора и радостных репортеров.
Общий смех, сопровождавший его, был не обидным, а дружеским и даже сочувственным. Многим вспомнились в эту минуту ранняя-ранняя молодость и свое отчаянное волнение при первом большом выступлении. Состояние оратора поняли и не осудили; теперь, когда из слов председателя узнали о его работе, многим даже понравилось то, что он оказался не говоруном, что гладкость его первых фраз, наверное, стоила ему больших усилий.
Посмеявшись, все забыли об этом эпизоде.
Через несколько дней после совещания я уезжала из Москвы. В купе оказался лишь один человек, вернее, одна спина, недвижная, безмолвная, прикрытая драповым пальто.
Пока я пила чай и укладывалась спать, в купе царила полная тишина, и только три пивные бутылки в сетке над моим соседом мерно позвякивали в такт поезду.
В глухую полночь спина неожиданно начала подавать признаки жизни.
Сперва сосед тихо покряхтел и повздыхал, потом произнес отчетливым шепотом:
— Ох, как плохо!.. Ой-ёй-ёй, как плохо… — Немного спустя он возразил самому себе: — Нет… хорошо… — И, наконец, тем же шепотом заключил: — И очень хорошо и очень плохо…
Я кашлянула и включила свет. Человек повернулся, и прямо перед собой я увидела голубые прозрачные глаза и пушистые ресницы незадачливого оратора.
Он вздохнул и сел.
Лицо его поразило меня странной смесью выражений: в нем была и радостная решимость, и безнадежная отчаянность человека, на все махнувшего рукой, и подлинное страдание, и какое-то полуюмористическое отношение к этому страданию. Бросалась в глаза еще одна особенность: вся верхняя часть его лица с большими задумчивыми глазами и девичьими ресницами казалась излишне мягкой, женственной, но это впечатление как бы уравновешивалось энергической нижней частью лица: подбородок был волевой, линия крупного рта была тверда, и очень хороша была улыбка, скорее, не улыбка, а усмешка, та веселая, быстрая и чуть ироническая усмешка, которою умеют усмехаться над самим собой и над трудностью своего положения только люди, обладающие ясным умом и веселым мужеством…
Бывает так, что нечаянному спутнику открывают то, что не открыли бы и лучшему другу. Тишина ли дорожной ночи располагала к беседе или чувства настолько перенасыщали моего спутника, что сами собой «выпадали» в виде слов, подобно тому, как сами собой выпадают соли из перенасыщенного солевого раствора…
Не знаю, что было причиной, только сложная история нескольких людей прошла передо мной за эту ночь.
— Сейчас мне все ясно, но окончательно прояснилось совсем недавно… — так начал мой спутник. — Тогда… на трибуне… вдруг все сразу поднялось передо мною… Все концы сошлись в один узел… Увидел я все в целом тогда… а понял… еще позднее… Но вам я стану рассказывать так, как мне представлялось в то время…
Видимо, он боялся, что мои слова и движения оторвут его от потока его горячих воспоминаний, и поэтому повел рассказ, полуотвернувшись от меня к окну, словно говорил не мне, а оконному стеклу, то глянцевито-черному, то пересеченному летящими мимо огнями станций и полустанков…
