Утром, ничего не подозревающий майор Кузьмук, расхаживая по кабинету, зачитывал своим подчиненным шифротелеграмму. С перепоя он торопился поскорее закончить оперативку и похмелиться. Наметив эту секретную операцию, он не мог усидеть на месте, метался по кабинету, и запнулся о роковую дорожку. Далее события разворачивались драматически. Споткнувшись, он ударился больной головой о шифоньер и с горяча в тексте секретной телеграммы после фамилии президента Кучмы вставил вполне соответствующее ему нецензурное слово. Кузьмук сразу же несколько раз кряду извинился, объяснив присутствующим подчиненным досадное недоразумение происками вездесущей оппозиции. Но слово не воробей, а мы не в Китае… ‒ как он об этом пожалел. Младший лейтенант Мусияка был свидетелем этого инцидента и не упустил свой шанс. Вряд ли его донос возымел бы кое либо действие, если бы Мусияка не был дальним родственником генерала Останнего по линии жены, а по совместительству, его осведомителем.
Гости разошлись.
И теперь Альбина Станиславовна не сомневалась, что с Мишей Шеиным случилось беда. Она стояла у звуконепроницаемого окна своей квартиры. По специальному заказу его изготовили из тройного стеклопакета закаленного стекла. Прислонившись плечом к армированной стальным профилем раме окна, она уже не в первый раз задавалась вопросом, возьмет ли это стекло пуля из дальнобойной винтовки? Как тихо вокруг, одна лишь тишина звенит в ушах. Одна единственная тишина. Тот, кто умеет слушать тишину, знает, что она наполнена звуками. Они вспыхивают и бледнеют, будто затухающий огонь на сосновых поленьях, и выгорают дотла, до чуть заметных контуров, напоминающих едва различимые, исчезающие тона на старой акварели.
Эх, краски… Колера! Какие здесь могут быть каски? Зимний пейзаж за окном был удручающе безотраден. Еще оставалось так много ночи, и так мало было утра. Альбина Станиславовна задумчиво глядела, как в предрассветных сумерках на фоне неба прорисовываются очертания однотипных девятиэтажек. Они становились все явственнее и отвратительней. Голые верхушки тополей напоминали изношенные дворницкие метлы. «Вот и пришла зима моей печали…», — тихо прошептала она. Предрассветная тоска впилась в нее своими свирепыми когтями.
По характеру Альбина Станиславовна была ни добрая и ни злая, она была безразличная и беспощадная, как природа. Была она необычайно горда и скрытна, и всегда требовала безусловного уважения к себе. Как до странности высокомерная незнакомка на чужом празднике, Альбина Станиславовна вместе с непреодолимым любопытством к своей персоне, вызывала у людей какую-то необъяснимую робость. И никто никогда не осмеливался по-человечески сблизиться с ней. Да она и сама пресекала любые попытки сближения. Подобные женщины встречаются редко, и почти всегда они слывут ледышками-недотрогами, своей непреступной гордыней отталкивая от себя людей. Но иногда им на пути встречается тот, кто способен их понять, и они оставляют в его душе неизгладимый след, овладевая ею безраздельно и навсегда. Но не каждому дано увидеть огонь, пылающий в глыбе льда.
Хотя в силу своей деятельности Альбине Станиславовне и приходилось вести публичную жизнь, как она говорила «обозначаться», жила она весьма обособлено и даже замкнуто, как бы инкогнито. И никто по-настоящему ее не знал. В ней было что-то нездешнее, нечто такое, чему вряд ли можно найти разгадку.
Вероятно, эти черты характера сформировались еще в детстве. Ее бабушка, на руках с малолетней матерью Альбины, преодолев все бюрократические рогатки и границы, после войны приехала в Советскую Россию из Польши на розыски своего без вести пропавшего мужа. Найти его не удалось, его след потерялся в Катынском лесу в четырнадцати километрах к западу от Смоленска. Там, весной 1940 расстрельные команды Народного Комиссариата Внутренних Дел уничтожили свыше четырех тысяч польских офицеров, цвет Польской армии. Их доставили в Катынь из Козельского лагеря, оттуда она получила от него последнюю весточку, всего несколько строк, в которых он просил ее беречь их Гадкого утенка. Бабушка все поняла, несмотря на письменные уверения главного хирурга Красной армии Бурденко, Алексея Толстого и других советских писателей, академиков и даже митрополита в том, что тысячи польских офицеров расстреляли фашисты. О том, что она узнала правду, пронюхали в НКВД и возвращение в Польшу ей было заказано. Ей неимоверно повезло, что ее оставили в живых.
