Неприхотливый, чуждый привычки к вину, табаку занятый с утра до вечера сложной, тяжёлой работой, он совершенно не умел заботиться о себе, но зорко следил за жизнью товарищей. Сидит за столом у себя в кабинете, быстро пишет и говорит, не отрывая пера от бумаги:
- Здравствуйте, как здоровье? Я сейчас кончу. Тут один товарищ, в провинции, скучает, видимо - устал. Надо поддержать. Настроение - не малая вещь!
Как-то в Москве прихожу к нему, спрашивает:
- Обедали?
- Да.
- Не сочиняете?
- Свидетели есть, - обедал в кремлёвской столовой.
- Я слышал - скверно готовят там.
- Не скверно, а - могли бы лучше.
Он тотчас же подробно допросил: почему плохо, как может быть лучше?
И начал сердито ворчать:
- Что же они там, умелого повара не смогут найти? Люди работают буквально до обморока, их нужно кормить вкусно, чтобы они ели больше. Я знаю, что продуктов мало и плохи они, - тут нужен искусный повар. - И процитировал рассуждение какого-то гигиениста о роли вкусных приправ в процессе питания и пищеварения. Я спросил:
- Как это вы успеваете думать о таких вещах?
Он тоже спросил:
- О рациональном питании?
И тоном своих слов дал мне понять, что мой вопрос неуместен.
Старый знакомый мой, А. К. Скороходов, тоже сормович, человек мягкой души, жаловался на тяжесть работы в Чеке. Я сказал ему:
- И мне кажется, что это не ваше дело, не по характеру вам.
Он грустно согласился:
- Совсем не по характеру.
Но, подумав, сказал:
- Однако вспомнишь, что ведь Ильичу тоже, наверное, частенько приходится держать душу за крылья, и - стыдно мне слабости своей.
Я знал и знаю немало рабочих, которым приходилось и приходится, крепко сжав зубы, "держать душу за крылья" - насиловать органический "социальный идеализм" свой ради торжества дела, которому они служат.
Приходилось ли самому Ленину "держать душу за крылья"?
Он слишком мало обращал внимания на себя для того, чтобы говорить о себе с другими, он, как никто, умел молчать о тайных бурях в своей душе. Но однажды, в Горках, лаская чьих-то детей, он сказал:
- Вот эти будут жить уже лучше нас; многое из того, чем жили мы, они не испытают. Их жизнь будет менее жестокой.
И, глядя в даль, на холмы, где крепко осела деревня, он добавил раздумчиво:
- А всё-таки я не завидую им. Нашему поколению удалось выполнить работу, изумительную по своей исторической значительности. Вынужденная условиями, жестокость нашей жизни будет понята и оправдана. Всё будет понято, всё!
Детей он ласкал осторожно, какими-то особенно лёгкими и бережными прикосновениями.
Как-то пришёл к нему и - вижу: на столе лежит том "Войны и мира".
- Да, Толстой! Захотелось прочитать сцену охоты, да вот, вспомнил, что надо написать товарищу. А читать - совершенно нет времени. Только сегодня ночью прочитал вашу книжку о Толстом.
Улыбаясь, прижмурив глаза, он с наслаждением вытянулся в кресле и, понизив голос, быстро продолжал:
- Какая глыба, а? Какой матёрый человечище! Вот это, батенька, художник... И - знаете, что еще изумительно? До этого графа подлинного мужика в литературе не было.
Потом, глядя на меня прищуренными глазками, спросил:
- Кого в Европе можно поставить рядом с ним?
Сам себе ответил:
- Некого.
И, потирая руки, засмеялся, довольный.
Я нередко подмечал в нём черту гордости Россией, русскими, русским искусством. Иногда эта черта казалась мне странно чуждой Ленину и даже наивной, но потом я научился слышать в ней отзвук глубоко скрытой, радостной любви к рабочему народу.
На Капри он, глядя, как осторожно рыбаки распутывают сети, изорванные и спутанные акулой, заметил:
- Наши работают бойчее.
А когда я выразил сомнение по этому поводу, он, не без досады, сказал:
- Гм-гм, а не забываете вы России, живя на этой шишке?
В.А.Десницкий-Строев сообщил мне, что однажды он ехал с Лениным по Швеции, в вагоне, и рассматривал немецкую монографию о Дюрере.
Немцы, соседи по купе, его спросили, что это за книга. В дальнейшем оказалось, что они ничего не слышали о своём великом художнике. Это вызвало почти восторг у Ленина, и дважды, с гордостью, он сказал Десницкому:
