Она притихла, но вдруг снова взметнулась за стаканом - стакан был пуст.
- Воды!
- Воды тебе?.. Сейчас... Я сейчас!..
Про компрессы он вспомнил. Намочил полотенце, приложил, но отдернул руку: страшно стало, как же она выносит это!
А она, жадно напившись и переметнувшись снова, заговорила отчетливо:
- Крадут! Крадут!.. Ведь там же сидит он, а они... как же они крадут?
- Кто сидит?
- Он... Сторож...
Трудно стало дышать Максиму Николаевичу.
- Сторож-то сидит, - сказал он с усилием. - Вот он, сидит твой сторож, а они крадут тебя... мельчайшие!.. Ах, Мушка, Мушка!..
Уж стало темнеть, когда пришла Ольга Михайловна.
- Ну что? Как? - с большой тревогой, едва отворив дверь.
- Бредила... Теперь забылась. Пила воду... Я клал компрессы...
- Ну слава богу!
Когда выкладывала на стол пузырьки и пакетики, руки у нее дрожали, пузырьки не хотели стоять и валились.
- Спирта я не взяла... и вина тоже... Можно взять у Дудки, - он в подвале работает... им вином платят и спиртом... Недалеко от Дарьи живет... А мы молоком ему уплатим... Задолжала в аптеку семь миллионов.
Она ушла тут же, а он начал рассматривать пузырьки и пакеты, но камфары - того, что он припомнил, - не было.
Он вышел на террасу прямо против заката; закат был огненный. Ряд кипарисов внизу, на даче Ашкинази, врезался в него снизу, как черные зубы. Две вороны, ныряя, летели куда-то спеша и каркали как-то очень странно...
От Дудки Ольга Михайловна пришла возбужденная удачей: она достала полбутылки портвейна и пузырек спирта. Она спросила бодро и деловито:
- А где же Женька?
Он ответил:
- Поищу пойду.
И пошел как был, без шляпы, спотыкаясь о корни и камни, разглядывал изгибы балок кругом, покрикивая изредка, как Мушка:
- Женя, Женя, Женя!.. На, на, на!
Скоро послышался отзывный рев: Женька уже подымалась по невысокому, некрутому откосу, но нужно было еще объесть три куста желтого донника, куст мышиного горошку, очень пышный, и очень пышную ветку грабового куста... И когда она сделала все это, она успокоенно ткнула в локоть Максима Николаевича мягкой мордой, метнула дружелюбно хвостом так, чтобы попасть ему легонько в живот, и пошла к дому, грузная, переревываясь с отставшей Толкушкой.
- Сделаем так, - сказал Максим Николаевич, когда затворили уж двери на ночь и зажгли лампочку. - Будем беречь силы... Вы все равно не заснете, так что я лягу, а вы посидите... А когда захотите спать, позовите меня.
Лег, но долго не мог заснуть... Все прислушивался к тому, что там, в комнате Мушки. Раз долетело сквозь отворенные двери, что Ольга Михайловна о чем-то говорит с Мушкой. Это успокоило немного. Пригрезился покойный отец, судебный следователь, в форменной фуражке и волчьей шубе: уезжал на следствие в уезд, и у крыльца стояла ямская тройка, вся в бубенцах и медных бляхах. Устраиваясь в санях поудобнее, отец улыбался ему и говорил:
- Хочешь подвезу? - Ямщик в армяке, поверх нагольного тулупа, и в капелюхах, а когда повернул к нему лицо, оказалось, что это - хитроокий Бородаев... Удивленный, он лезет к отцу в сани и шепчет: - Не езди с ним! Слезь! Он тебя завезет!
Проснулся от страшного крика:
- Максим Николаич!.. Максим Николаич!.. Скорее! Скорее!.. Максим Николаич!
Подбросило криком, как взрывом.
В одном белье бросился он в комнату Мушки... Там Ольга Михайловна, все продолжая кричать: - Скорее! Скорее! Скорее! - держала тонкое белое тело Мушки, а тело это слабо извивалось от судороги, похожей на конвульсии умирающих.
- Спирт! Спирт! Спирт! - кричала Ольга Михайловна.
Глаза ее и Мушки были одинаково страшные.
- Где же спирт? Сейчас... Не волнуйтесь! Где?
- В столовой! В углу! В столовой!.. Скорей! Скорей!
В полутемной столовой, весь дрожа от волненья, Максим Николаевич опрокинул флакон со спиртом, - осталось на донышке.
- Вот! Вот он, спирт! - совал он флакон Ольге Михайловне, а она кричала:
- Трите! Не могу же я! Трите руки, ноги! Трите!
- Положите ее!
- Я боюсь! Она убьется о стену! Трите! Ради бога! Скорей! Трите же! Ради бога!
Максим Николаевич вылил немного спирта на ладонь, тер вялую Мушкину ногу, думал горячечно: "Зачем? Зачем это? Не надо!.." А Ольга Михайловна кричала:
