Женька посмотрела, подумала, понимающе промычала еще раз и повернула к дому: время было пить воду, доиться и полежать под навесом, отдохнуть. А Мушка замечала о себе самой, что как-то неуверенно, неловко, не так, как всегда, ходила она по сыпучим шиферным скатам; два раза чуть не сорвалась вниз; и топор ей казался очень тяжелым.
В трех местах она порвала платье; осерчала и бросила топор; собрала дрова, - вышла небольшая вязанка, - и когда поровнялась с нею Женька, за которой еле поспевало Толку, погнала их к дому.
Начинала даже немного болеть голова, - конечно, от солнца, - когда она подходила к своей калитке. Дрова и топор она брякнула на дворе устало и сердито, но, увидев на веранде рано пришедшего Максима Николаевича, сказала обрадованно:
- Ага!.. Вот у кого я спрошу!..
Максим Николаевич, как всегда утомленный долгой ходьбой из города, только поглядел на нее устало, а Ольга Михайловна ахнула, увидя изорванное платье:
- Мурка!.. Да что же это!.. Даже страшно смотреть!.. Сейчас же поди зашей!..
- Была охота, - медленно отозвалась Мушка, сама вся пунцовая.
- Лозины хочешь?.. Сейчас же возьми иголку, зашей!
- А где иголка?
На что ответил Максим Николаевич:
- Отдел третий, шкаф седьмой, полка пятая...
Стремительная вообще, Мушка была рассеянна.
Часто посылали ее в комнаты с террасы за тарелкой, чашкой, вилкой, ножом, и неизменно она спрашивала:
- Где это?
- Найди там...
- А где искать?
Поищет и вернется тут же и скажет:
- Нет там ничего!.. Где искать?
В шутку говорил в таких случаях Максим Николаевич, представляя большую публичную библиотеку:
- Отдел... шкаф... полка...
Говорил это спокойно, совсем не в насмешку, но Мушка почему-то надувала губы.
Услышав это теперь, она посмотрела на Максима Николаевича, на мать, потупясь постояла немного на террасе, забывчиво потирая одну оцарапанную голую ногу другою ногой, и пошла в комнату, куда тут же, как всегда быстро и прямо неся высокое тело, вошла мать, говоря на ходу: - Вон у зеркала, в подушечке, - видишь?.. Всегда там иголки и больше нигде!..
Но тут, - было ли это от усталости, или от июльской жары, или от чего другого, - Мушка упала вдруг перед ней на колени и сказала глухо и тихо:
- Мама... я не могу так больше... жить!..
Подняла на нее глаза в слезах и добавила еще тише:
- Милая мама... Не могу... Нет...
Этого никогда с ней не случалось раньше... Этого не могла припомнить за нею Ольга Михайловна... Она спросила испуганно:
- Да что с тобою?
- Ничего, - прошелестела Мушка.
Максим Николаевич сидел на террасе (он пил молоко), а они две маленькая муха и большая - так похожие друг на друга, так привыкшие понимать друг друга, были теперь рядом и отдельно... Ольга Михайловна чувствовала только, что у ее девочки теперь такая же тоска, какая заставляла ее самое повторять временами: "До чего мы дожили, - боже мой!"... Как мучительны были приступы этой тоски - она знала. Ей хотелось чем-нибудь утешить Мушку, но чем же было утешить?.. Она гладила мягковолосую головку девочки и вдруг вспомнила, как та все порывалась искупать свою корову в море, и сказала вполголоса:
- Хочешь, - поди искупай Женьку!
Она ждала, что Мушка вскочит, кинется ее целовать, бурно завертится волчком по комнате, но Мушка только посмотрела на нее долго, печально, непонимающе, как взрослая на ребенка, и отозвалась тихо:
- Я пойду... Только это в город надо... Там мельче... за купальнями... а здесь глубоко...
- Ну что ж... Иди на тот пляж... Кстати, продай яиц десяток и купи мыла... Просто, отдай в лавочку Розе, а она даст мыла... какое раньше брали...
- Только вот Толку... Его надо запереть, а то он... потащится следом...
- Ну, конечно, Толку запрем...
7
Женька не понимала, куда и зачем ее ведут. Она упиралась короткими крепкими молодыми смоляно-черными ногами в каждый бугорок дороги, оглядывалась назад и мычала. Но Ольга Михайловна помогала Мушке ее вести, подгоняла сзади, - и ушла домой только тогда, когда Женька окончательно присмирела и пошла спокойно. Проходя мимо домика в два окошка, где жил Павлушка, уморивший брата, Мушка смотрела на него во все глаза: даже самый этот домишка, похожий на клетку, казался ей страшным. И другие тоже. Появилась робость ко всему кругом - незнакомое ей раньше чувство. Начинало казаться, что вот-вот кто-то выскочит из этих страшных домишек и отнимет у нее и Женьку и яйца, и, главное, не было прежней уверенности, что она сама может убежать куда-нибудь: вялые, негибкие были ноги.
