— А-а… ты вот какие рассуждения!.. Это откуда же у тебя? Прокламаций начитался?.. Ну-ка, мы тебя слегка ощупаем…
Произвели обыск. Перерыли подушки, перины, сундуки, тулупы, валенки. Заглядывали в закрома, в погреб, в кизяки, в хлевы. Не нашли ничего, ни одного клочка писанной или печатной бумаги.
— Все равно хочь не копайте. На найдете… — спокойно сказал наш политический преступник.
— Акуратно запрятал? — ядовито спросил раздосадованный помощник пристава.
— Чего?
— Прокламации…
— Какие проталмации!.. Да я и неграмотный…
— Так чего ж ты молчал… черт!..
— Да вы бы спросили…
— Наспрашиваешься вас тут, дьяволов!.. Ну, счастье твое, что неграмотный… Однако откуда же в тебе эти самые блохи? Говори по совести… Не советовал бы я тебе скрывать, кто тебя развратил… Не сам ты это! с чужого голоса?..
Помощник пристава, как и всякий следопыт в своей области, уже нюхом угадывал здесь следы интеллигентских разъяснений. Он горел тайным желанием услышать и готов был даже сам подсказать некоторые имена, давно состоявшие на примете… Но — увы — темный человек закостнел в заблуждении, как будто оно родилось вместе с ним или досталось ему по наследству от обиженных прадедов…
— Нет, ваше благородие, — с глубоким убеждением сказал хозяйственный наш мужичок: — аж горе берет!.. Едешь в Михайловку, аж сердце вянет, сколько у одного Серебряка… А ты городишь-городишь… хлопочешь… и вдруг последнее отбирают…
Вот — даже в сознание хозяйственного обывателя, жадного, цепкого, не стесняющегося способами приобретения и преумножения, все-таки проник яд веяний о несправедливом общественном порядке и неравенстве. По своему преломилось в этом сознании понятие справедливости, но даже в оригинальном своем виде оказалось окрашенным в тона подрыва и потрясения основ…
Каким путем этот яд проник в такую первобытную дебрь — едва ли удастся установить какому бы то ни было помощнику пристава: носится в воздухе заразительный микроб и уловить его — вне полицейских сил. Растет неудержимо обыватель вопрошающий и ищущий, жадно хватающийся за каждый печатный клочок бумаги.
— Жажду учения, душа горит, а некогда читать, — слышу я от Сергуньки Маштака, который порой завернет ко мне за газетой и для разговора: — во время праздника лишь да на ходу за скотиной… Отдыху у нас мало, живем как быки: в ярмо запрягли, занозиком заткнули и шагай бороздой… И уж с нее не сшибемся… Ну какое же тут чтение? Так, безо всякой тактики и практики… ни обдумать, ни в голову взять как следует… И поговорить не с кем…
— А с дедом? — говорю: — ведь он тоже — книгочей…
— Дед — человек закоснелый. В нем одно: религия, Бог, рай, муки вечные… всякие страхи… Поскользнулся, упал — «Бог наказал»… — «Вот, Сергунька, Богу не молишься — вот оно»… У него все с молитвой, все с Богом: и украсть леску общественного, и обмануть, и уверить человека, что лошади, например, шесть лет, а ей шестнадцать… на ярмарке… Да и все у нас так: один одного Богом утверждают, один одного Богом обманывают… Ничего святого в жизни: любви нет, правды нет…
Этот преувеличенный пессимизм, которым бессознательно щеголял мой собеседник, был несомненным отражением современности нашей с ее горечью и разочарованием. Действительность — в нашем уголку, по крайней мере — все-таки менее безотрадна, чем изображал ее молодой обыватель. Его просто увлекала эта невинная роль — обличителя — и он, потрясая газетным листом, не без эффекта восклицал:
— И все это происходит в двадцатом столетии… время пара, электричества, летательных аппаратов!..
Немножко смешно было слушать его в такие минуты. Но вообще — трогательно: его жажда познания, его искания были живым свидетельством того, что новое, неясное, что просачивается в тихую, патриархальную жизнь нашего уголка, не все нелепо и сумбурно, — есть и светлое, вздыхающее о правде и сознательной жизни…
