— Ну, что ж, поговорим. — И присел рядом со мной на бревно. Начинай.
А я и не знал, с чего начинать. Я был уверен, что без его разрешения мама не отпустит меня на Новую Землю. Но я знал и другое: если он разрешит, мама никогда не простит ему этого. И тут вдруг я понял, что перекладываю решение на их плечи. Мама — это мама. С нее хватит и Катюшки и бабушки, а тут еще я. А отец — это отец. Я неожиданно вспомнил, как однажды еще совсем маленьким я плакал, пожалев галчонка, которого на даче соседские ребята повесили на суку белой березы, и как отец тогда сказал маме, утиравшей мне слезы:
— Не расти из него хлюпика. Он должен стать мужчиной.
— Но это же ужасно! — сказала мама.
— Ужасно, — сказал отец. — Но лучше было бы, если бы он не распускал нюни, а полез бы в драку за эту несчастную птицу.
…Мы сидели рядом на бревне, и я попросту трусил.
— Говори, — сказал отец.
И, ринувшись, как с кручи, я сказал:
— Я еду на Новую Землю.
— Так-таки едешь? В эту знаменитую яичную экспедицию? — спросил он насмешливо.
Я кивнул.
— А почему тебе хочется ехать? — как-то подчеркнуто спросил он.
— Ну-у… ребята наши едут и… вообще… Новая Земля.
— «Ребята едут». «Новая Земля». — Он встал и сказал твердо: — Не разрешаю. И не подумай, что уж очень оберегаю тебя, нет. Хотя и не уверен, что тебя пропустит медицинская комиссия. Ты только об этом хотел мне сказать?
— Только об этом, — сказал я.
— Я не разрешаю, — повторил отец и ушел в дом.
А время шло. Уже работали медицинская и отборочная комиссии. Уже Антон, Арся, Саня Пустошный, даже Витька Морошкин и еще некоторые ребята из нашего класса были зачислены и готовились досрочно сдать школьные экзамены. А я все чего-то ждал и на что-то надеялся.
— Ну, моряк с печки бряк, готов сундучок? — спросил как-то вечером Громов, придя с «Зубатки».
— Какой сундучок?
— Матросский. Ну, чего нахмурился? Печаль-тоска в глазах?
— Отец не отпускает, — сказал я.
Громов взял меня за плечо, повернул к себе и спросил серьезно:
— А здорово хочется?
— Да.
Капитан с сомнением осмотрел меня с ног до головы.
— Хм-м, хочется, говоришь… Слабоват ты еще. Не выдюжишь, пожалуй.
— Выдюжу! — крикнул я. — В Ленинграде выдюживал. Вы только поговорите с родителями.
— Ладно, попробуем. Но смотри, родителей, может, и уговорим, а вот медицина… Дуй в кильватере. — И он крупно зашагал в дом, а я поплелся за ним.
Еще с порога он сказал маме:
— Ну, Юрьевна, своего собирайте. Со мной поедет.
Мама побледнела и взялась за сердце. И в это время пришел отец.
— Что с тобой? — спросил он, взглянув на маму.
— Ох, и слабонервные эти женщины, — сказал Афанасий Григорьевич. Говорю, что хочу вашего парня с собой в экспедицию взять, а она сразу за сердце.
— Никаких экспедиций, — резко сказал отец. — Куда он такой, доходяга, годится?
— Выдержу! — сказал я.
— Твое мнение, — сухо ответил отец, — в данном случае во внимание не принимается.
Когда он сердился, то всегда говорил такими официальными фразами, как на собрании.
— А вас, Афанасий Григорьевич, я убедительно прошу не вмешиваться в мои распоряжения.
— А я тебе не подчиненный, — задиристо ответил капитан, — и нечего мне выговоры делать. Я же ему, — он ткнул в меня пальцем, — пользы желаю. Знаешь, каким он оттуда вернется?
— Если вернется… — сказал отец.
— Ну, не думал я, — медленно заговорил Громов, — не думал, что такой боевой мужик, как ты, своего сына будет у бабьего подола держать. Это раз. А два — как это «не вернется»?! Ты что, нас тоже за салаг считаешь?
— Я принципиально против этой затеи. Пользы от мальчишек будет на грош, а потери — невосполнимы.
— Как это «на грош»?! — багровея, закричал капитан. — Ты будто не знаешь, что в городе делается: детишки голодные, раненые, эвакуированные… А сто парней на Новой Земле сколько промыслить смогут? Соображаешь?!
— Пойдемте, поговорим, — сказал отец, и они с капитаном ушли в другую комнату.
Мама подошла ко мне и обняла за плечи.
…Из соседней комнаты слышались голоса: тихий, но раздраженный отцовский и громкий ворчливый — Афанасия Григорьевича. Марфа Васильевна возилась у плиты и что-то тихо бурчала себе под нос. Наконец капитан и отец вышли на кухню. У Громова сердито топорщились усы, а лицо отца было красным, с плотно сжатыми губами. Мать в тревоге повернулась. Отец хотел что-то сказать, но тут заговорила Марфа Васильевна.
