— Как? У вас есть белый хлеб?
В гостиную вошли персидский консул и его жена, и вот ее-то и поразил стол, уставленный красиво приготовленными сандвичами. А за минуту до этого Адиль бею сказали:
— В Батуме всего три консульства — ваше, персидское и наше. Но к этим персам ходить у нас не принято.
Так говорила г-жа Пенделли, жена итальянского консула, в то время как он сам, развалившись в кресле, курия тонкую сигарету с розовым кончикам. Женщины, улыбаясь, подошли друг к другу, но в это время раздались какие-то звуки — сперва это был только смутный гул, повисший над залитым солнцем городом, а потом, растекаясь все выше, зазвучала музыка духового оркестра, показавшегося из-за угла. Тогда все вышли на веранду — поглядеть на процессию.
Новым человеком здесь был только Адиль бей, совсем новым, ибо только нынешним утром приехал в Батум. В турецком консульстве его ждал прибывший из Тифлиса чиновник, временно заменявший консула, — он собирался уехать в тот же вечер и привел Адиль бея, чтобы познакомить его с будущими коллегами.
А музыка играла все громче. Медные инструменты блестели на солнце; нельзя сказать, чтобы играли что-то веселое, но все-таки от этих бодрящих звуков все ожило — воздух, дома, город.
Адиль бей заметил, что персидский консул подошел к камину, возле которого стоял чиновник из Тифлиса, и они о чем-то повели разговор вполголоса. Тогда Адиль бей снова посмотрел на процессию и увидел, что шесть человек, идущих вслед за музыкантами, несут на плечах гроб, окрашенный в ярко-красный цвет.
— Это что же, похороны? — наивно спросил он, повернувшись к г-же Пенделли.
Она прикусила губу, чтобы не рассмеяться.
Это были действительно похороны, первые похороны, увиденные Адиль беем в СССР. Музыканты в белом и в туфлях на веревочной подошве, у каждого на груди с левой стороны приколот большой красный бант, выглядели как спортивная команда. Гроб был кое-как сработан и кое-как окрашен в ослепительный красный цвет. Что касается людей, идущих позади, то они выглядели так, будто им просто захотелось пройтись под музыку, — многие в рубашках без пиджака или в трикотажных джемперах, женщины в белых летних платьях и без чулок; пиджаки и галстуки были только на двоих мужчинах, по-видимому должностных лицах; у многих головы были обриты, а в последнем ряду ехал на красивом новом велосипеде молодой человек, делая зигзаги, чтобы удержать равновесие, и опираясь время от времени рукой о плечо девушки.
Проходя мимо консульства, каждый поднимал голову и смотрел на иностранцев на веранде.
— О чем они думают? — тихо спросил Адиль бей. Персиянка услышала и циничным тоном ответила:
— О том, что мы сейчас будем есть белый хлеб. Она смеялась. Мужчины, шедшие по улице, видели, что она смеется. Выражение их лиц не менялось. Они просто шли мимо. Шли вслед за оркестром и красным гробом. Нельзя было понять, весело им или грустно. Адиль бей, ощутив какую-то неловкость, вернулся в гостиную.
— Вы уже осмотрели город? — Персиянка вошла следом за ним.
— Я до сих пор ничего еще не видел.
— Ужасная дыра!
Она смотрела ему прямо в лицо своими черными глазами, и глаза эти, по мнению турка, были самыми нахальными на свете. Никто никогда еще так его не разглядывал, как будто он — вещь, которую то ли купят, то ли нет. Самое скверное, что по лицу его все можно было прочитать. Он понял, о чем она думает: “Не хорош, не дурен, глуповат, пожалуй”.
Затем она громко произнесла:
— Вы знаете, мы приговорены жить вместе месяцы, а может и годы. Нас здесь всего шестеро, в том числе Джон из “Стендэрта”, но он вечно пьян. Кстати, дорогая, — обратилась она к жене итальянского консула, — а Джон не придет?
Все вернулись в гостиную, когда хвост процессии скрылся в конце улицы. Воздух еще вибрировал от звуков музыки. Висела тяжелая жара.
— Вы уже уходите? — удивилась г-жа Пенделли, поскольку чиновник из Тифлиса начал со всеми общаться.
— Мой поезд отходит через час.
— А вы? — продолжала свои вопросы итальянка, обратившись к персидскому консулу.
— Прошу извинить меня за краткое отсутствие. Я скоро вернусь, нам нужно обсудить кое-что.
