Как пианистка – я не доиграла. Как композитор – я не дописала. Раздумье за раздумьем наплывают на меня, и вихрь мыслей одолевает.
Практика, накопленная сочинительством, показала, что все же в творчестве есть что-то таинственное, не поддающееся точному объяснению. Это приходит в голову потому, что часто, когда сочинению уже несколько месяцев, а иногда и лет, то бывает непонятно, как оно получилось. Откуда появились форма, мелодия, гармония. И это поддается анализу после процесса сочинения, но никак не во время сочинения. А если произведение выдерживает время, то есть оно получилось, то в нем существует какая-то таинственная пропорция, “незаметный стиль”, то есть то, к чему нужно стремиться. Но несомненно, что в этой таинственности присутствует разум, управляющий чувствами. К чувствам я причисляю желание поделиться с людьми и радостью, и печалью, которые ты выразил в своем детище.
У художника ответы иногда опережают вопросы. Это тоже, как и о “таинственных пропорциях”, сказал Пастернак. И действительно, если обратиться к сочинениям Шостаковича, Прокофьева, то ведь так оно и есть. Когда Шостакович писал Седьмую симфонию, то он уже ответил на многие вопросы, которые задавались гораздо позже. Сила гения состоит в том, чтобы видеть дальше, его взгляд на мир длиннее: он может предвидеть – это высший дар.
Часто можно услышать, что язык музыки исчерпан, что роман устарел, что в пейзажах уже нет ничего нового. Это глубокое заблуждение. Ведь творчество – это жизнь. А жизнь бесконечна. И бесконечен метод высказаться, и бесконечен метод исполнительства, потому что бесконечна разность индивидуальностей.
Если раньше, да и сейчас, человек верил в Бога, то есть обожествленного человека, то в наш век остается вера в человека.
Эта вера вмещает в себя очень многое. И главное в ней – это вечное стремление. Стремление к лучшему, стремление к познанию, стремление к наилучшему выражению себя в искусстве.
На вопрос “как вы понимаете счастье?” я бы ответила, что счастье заключается в этом вечном стремлении. Вот достигнут предел мечтаний и этот момент является началом новых. Когда же этого беспрерывного стремления нет, то человек останавливается в своем развитии и быстро превращается в благополучного мещанина. Он начинает жаловаться на неудачно сложившуюся судьбу.
Жизнь человека строит любовь. Любовь к другу, любовь к детям, к труду и, наконец, к своему делу. Любимая профессия – это подарок судьбы, ибо этот подарок бесконечен.
От любых невзгод можно укрыться в своем труде, особенно если этот труд увлекает. Вот почему так важно суметь выбрать свое дело».
Ценность музыкального произведения мама определяла одним – его дальнейшей жизнью. Я помню борьбу, в которую вступали композиторы, чтобы на том или ином фестивале было единожды исполнено их сочинение. В Москве это был фестиваль «Московская осень». Ходить на концерты этого фестиваля было настоящим мучением – звучали произведения «секретарей» (подобно «секретарской литературе»), скучные, вымученные; именитые дирижеры шли иной раз на самые неожиданные выходки, лишь бы не участвовать в фестивале.
Мне радостно поставить точку в тот момент, когда сбылись мамины представления о жизни произведения. Прошло более четырех десятилетий, как ее нет, и вот вдруг (все кругом спрашивали: «А что, у мамы юбилей?») без всякой юбилейной даты дважды состоялся концерт из произведений Зары Левиной.
Мне трудно найти слова благодарности Галине Алексеевне Писаренко, явившейся его инициатором. Лучше расскажу, как это было. В январе 1998 года, спустя семь лет после смерти Святослава Теофиловича Рихтера, каменная, оцепеневшая, как-то необратимо уже изменившаяся, уходящая из жизни Нина Львовна Дорлиак, пригласив нас с Сашей к себе на ужин (она приготовил незабвенный картофельный салат Ольги Леонардовны), вдруг сказала мне: «Валюша, Галя просила вас передать ей ноты – она хочет сделать концерт из произведений вашей мамы. Будет петь сама и ее ученицы». Я, конечно, страшно обрадовалась, собрала ноты, сделала копии (многие романсы были в единственном экземпляре) и оставила их Нине Львовне для Галины Алексеевны.
