На момент во мне загорелась надежда, и я умоляюще смотрел на бритое лицо лейтенанта.
- С якоря сниматься через полтора часа. Можете идти.
- Есть! - машинально ответил я.
В сопровождении часового спустился в машинное отделение.
На токарном станке трое машинистов пили чай и мирно разговаривали. Один из них, рослый и развязный человек, по фамилии, как после узнал, Маслобоев, при виде меня весело засмеялся:
- А, господина большевика привели.
Я хотел возразить на это, но смолчал, ибо начал приходить в себя. Спросил только:
- Вы на каком судне плавали раньше?
Маслобоев оказался очень болтливым и отвечал на все охотно.
- Раньше? Хо-хо-хо... Я не плавал, а, можно сказать, летал, летал на сухопутных скороходах. Я передвигал составы в сотню вагонов.
Он навеселе. Глаза у него влажные, а на крупном носу фиолетовые жилки, тонкие, как паутина. Вахта его начинается часа через два.
Еще машинист Позябкин, широкий и тяжеловесный. Этот - угрюмо молчалив, болезненно задумчив. Он стоит на вахте.
Третий - молодой и кудрявый парень. Улыбается широко, смотрит доверчиво. Он как будто сочувствует мне. Ему вступать на свой пост не скоро. Он заявляет:
- Пойду в кубрик: сочинением храповицкого займусь. В случае чего разбудите меня.
Заглядываю в кочегарку. Часовой не отстает от меня. Там происходит галдеж: судовые кочегары спорят с сухопутными, размахивая кулаками. Я сразу понял, в чем дело. Оказывается, что в одном котле пар поднят до марки, а в другом - стрелка манометра показывает всего лишь шестьдесят фунтов давления.
- Это вам не паровоз, черт возьми! - кричит один судовой кочегар.
- А какая разница? - спрашивает его сухопутный.
- Разница такая, что в этом деле вы понимаете столько же, сколько лангуст в библии.
Потом обращаются ко мне:
- А ну-ка, большевицкий механик, разберите, кто из нас прав.
Из прежней команды - ни одного человека. Очевидно, они все арестованы.
Откуда собрали этих людей?
Я не стал их разбирать, а сейчас же полез на кожух, чтобы соединить пар обоих котлов. Все это сделал в одну минуту. А когда слез, научил кочегаров, как держать пар в котлах. Затем распределил вахту, - оставил только двух человек, а остальных отослал отдыхать, - и вернулся в машинное отделение.
Осматриваю машину. Загрязнена она, в ржавчине и запустении. Испытываю отдельные части, смазываю; привожу все в порядок. Мрачный машинист Позябкин помогает мне довольно добросовестно.
Подвахтенный, машинист Маслобоев, пьет чай и говорит всякий вздор. Одно лишь я замечаю - он очень заинтересован мною, точно я представляю собою редкую диковинку. Пристает с разными вопросами.
- Коммунисты собираются устроить рай на земле и хвалятся, что они все знают. А скажите мне, господин большевик, знаете ли вы, какой в мире самый несчастный ребенок?
Он помолчал, вытянув ко мне длинную шею. Не дождавшись ответа, торжествующе рассмеялся. Потом замахал правой рукой, точно на балалайке заиграл. Я услышал его хрипучий голос:
- Значит, не можете ответить. Хо-хо. Так я вам скажу. В мире самый несчастный ребенок - это поросенок: у него одна только мать - и та свинья. А это потому вы не знаете, что в цирк не ходите...
Но я, не обращая внимания на издевательства Маслобоева, осторожно спрашиваю его:
- Долго нам придется быть в пути?
- Пустое: часов пять.
- Куда же это мы направляемся?
Каждое слово его ершом топорщится у меня под черепом, колет:
- Одно только знаю, что идем партизан лупить. Хо-хо, будет горячее дельце. Алеша, ша! Не пикни! Тут сила...
Из памяти у меня не выходит сын. Поблизости нет других партизан, кроме того лишь отряда, где находится Николай. Вернее всего - туда именно направляется "Лебедь". В сопках недалеко от моря находятся партизаны. Быть может, они отдыхают. И никто из них не подозревает, что скоро на берег высадится десант, хорошо вооруженный. Окружат их, переловят. А потом начнется расправа. Может случиться даже так, что в последний момент Николай увидит своего отца.
Что он подумает обо мне?
У меня конвульсивно задергались губы.
- А вы, господин большевик, должно быть, кур воровали? - спрашивает меня Маслобоев.
