Он подносит мне кружку холодной воды. Продолжая лежать, я с жадностью выпиваю ее. Вода меня освежает.
- А как Васек? - справляюсь я о своем спутнике.
- Совсем швах! Да... Вот он лежит, посмотри. Хоть бы тебе шевельнулся!
Хочу взглянуть. Приподнимаюсь. Но от острой, щемящей боли во всем правом боку сваливаюсь на прежнее место. Из груди невольно вырывается стон. Что такое? Боже мой!.. У меня страшные ожоги на боку и лице! Одна щека моя вздулась.
Трофимов смотрит на меня глазами, полными печали и тревоги, тихо приговаривая:
- Коли не повезет, то уж ничего не поделаешь. Какая, право, досада!
Сделав невероятное усилие, я приближаюсь к Ваську. Всматриваюсь в лицо. Грязное и осунувшееся, оно кажется безжизненным. Глаза плотно закрыты, а из полуоткрытого рта сверкают красивые, белые зубы. Прощупываю пульс. Он еще бьется, хотя очень слабо.
- Сейчас принесут воды, - сообщает мне Трофимов. - Мы его хорошенько обмочим. Может, и отойдет...
Вскоре приходит Петров, держа в руке большое железное ведро.
Лицо и голову Васька несколько раз обливают холодной водой. Треплют его, ворочают с боку на бок. Ничего не помогает. Васек лежит пластом, как мертвец.
Хлопочут долго, склоняя потные, усталые лица; прислушиваются, встряхивают, ощупывают.
- Надо грудь ему смочить, - предлагает наконец Петров.
Никто ему не отвечает. Он нагибается над Васьком, развязывает ему галстук, расстегивает жилет и рубашку...
Вдруг Петров отскакивает, точно отброшенный невидимой силой. Быстро выпрямляется и смотрит на нас с недоумением и испугом, растопырив большие грязные руки.
- Что с вами? - спрашиваю я.
- Да не знаю, право... Не того... Вот те раз!.. Как же это!..
И Петров со странной торопливостью оправляет свою засаленную куртку, которая в хлопотах расстегнулась и обилась.
Трофимов берет фонарь в руки и подносит его ближе к Ваську.
Удивлению нашему нет пределов. Мы не верим своим глазам, не верим тому, что это действительность, а не сон.
Слабый свет фонаря освещает обнаженную девичью грудь. Молчим, растерянно глядя друг на друга.
- Женщина! - как вздох, произносит Трофимов и беспомощно опускает фонарь на уголь.
- Да! - вторит ему Петров, точно освобождаясь от какой-то тяжести.
Мы приходим в себя.
Я советую застегнуть ей грудь, прежде чем она проснется. Кочегары соглашаются.
Но не успел один из них приступить к делу, как она проснулась. Смотрит странно, блуждая глазами. По-видимому, никак не может понять, где находится.
Огонь горит слабо. Остолбеневшие кочегары, почти упираясь своими головами в верхнюю палубу, стоят безмолвно. В полумраке они кажутся несуразными. На их лицах, покрытых сажею и сливающихся с темнотою, сверкают белки глаз. А тут еще я стою на коленях, опираясь руками на уголь, с изуродованным до неузнаваемости лицом. Она ежится, не то собираясь закричать, не то просить пощады. В томительной тишине проходят несколько мгновений. Она приходит в сознание. С большими усилиями приподнимает голову, замечает свою обнаженную грудь и падает, разражаясь истерическими рыданиями.
Кочегары безнадежно смотрят на меня, не зная, что им предпринять. По моему знаку они исчезают из угольной ямы.
Снова темно. Женщина продолжает плакать. Слушать ее невыносимо тяжело. Начинаю утешать. Но прошло довольно много времени, пока она овладела собой.
- Вы хотели меня опозорить? - с каким-то отчаянием спрашивает она меня.
- Ничего подобного, - отвечаю я и рассказываю ей, как все произошло.
- Боже, как я испугалась! - восклицает она, продолжая все еще всхлипывать.
Пою ее холодной водой. Понемногу она успокаивается.
Осведомляюсь о ее здоровье. Жалуется, что плохо. Сильный жар. В груди хрипит, мешая дышать. Кроме того, у нее сильный ожог на руке.
Качка совсем прекратилась. Пароход идет плавно, почти незаметно, слегка лишь вздрагивая. А немного времени спустя до нас доносится грохот якорной цепи. Затем наступает тишина.
- Кажется, остановились? - спрашивает меня спутница.
- Несомненно.
- Может быть, мы уже в Лондон пришли?
- Весьма возможно, - отвечаю я, не имея еще действительного представления о времени, проведенном на кожухе.
