Наоборот, чтобы не попасть во власть неконтролируемого обаяния слов, трезвые писатели XVIII века (глупо думать, что они были глупее нынешних) вколачивали сведения о печальных несовершенствах героя в его имя — Скотинин — или Развратин — или Кривосудов, — милосердно избавляя своего читателя от необходимости быть полем битвы между обаянием и моралью. Уже имя, как органически приросший к герою позорный столб, являло всю энергию его низости, и современники, таким образом, побеждали диалектику, а последующие поколения — мучительные раздумья на тему “Что хотел сказать автор”.
А что сам Негодяев хотел сказать своим псевдонимом? Фу, фу — да ничего. Он просто хотел пошутить — покривляться, или он любил видеть кислые улыбки на лицах людей серьезных и здравомыслящих, или видел в своем лице кумира непримиримых подростков, или, скорее всего, потому, что сам не чувствовал себя негодяем. Характер несложный, но трудный.
об именах
Имя живет своей жизнью. Это оно находит себе покровителей и святых, место на скрижалях… в проскрипционных списках, впрочем, тоже. Ну что такое человек без имени — вздор, фитюлька, игра природы, прохожий. А имя без человека — пожалуйста, сколько угодно, даже когда от того ни костей не осталось, ни исторической памяти. Лежит где-нибудь на дне словаря — как на дне моря — как на дне души — где-то там, в подонках. Как говорит один странный апокриф: “Я имя голоса и голос имени”. Человек! Где здесь человек?
В детстве вы обязательно думали: почему это людей так много, а имен так мало? Можно ведь перепутать (вы сами об этом сказали): Федот, Федот, да не тот. А может быть, вы знаете эту тяжелую ненависть к чужому человеку, нарядившемуся в любимое имя, как в дорогую краденую одежду, и еще сто и двести чужих, кидавших жребий о клочках и лохмотьях, разодранных обносках единственного бесценного наряда. Отвратительные люди. Вовсе не нужные. А! лишние люди! Помним-помним. Не один Евгений писал в школе эти дебильные сочинения.
Какие сочинения писал в школе Евгений — навсегда, по-видимому, останется тайной. Мы вправе предположить, что его мать берегла выцветшую тетрадку и там были Рахметов, лишние люди или — скорее всего — прописи, потому что родители склонны хранить именно первые тетрадки своих детей, опрятные, простодушные, с невинными ошибками труды еще нетвердой, еще старательной руки. Если бы не вызванная переездом на новую квартиру жестокая расправа с хламом, эта тетрадка, пережив воспоминание о себе, и сейчас бы лежала в укромном углу антресолей, в пачке старых журналов и открыток. Не хотите, кстати, полистать старые журналы? Вам что, в детстве выписывали “Мурзилку”? “Мурзилку”, а как же. А потом “Пионер” и “Юный натуралист”. А нам еще “Юный художник”. И что, рисуете? Нет, конечно.
об именах рыцарских мечей
Имя живет своей жизнью и вдыхает жизнь в того, кто его носит. Знаете, у рыцарских мечей были имена. Как звали меч Роланда? — Дюрандаль. (Благочестивый меч, в рукоятке собраны мощи на любой вкус: и нитки из плаща Богоматери, и волосы святых, и даже зуб апостола Петра.) А Руджеро досталась Бализарда (беспокойный меч, “что ни удар”, то покойник на земле”), сделанная злой феей на погибель Роланду. У Зигфрида была Бальмунг, у Эдуарда Исповедника — Кертана, у короля Артура — Эскалибур (по одной этимологии — “толстопузая”, по другой — “руби сталь”), у Ланцелота — Арондит, у Ринальдо — Фруберта, у сэра Артегаля — Хризаор (“меч добрый, как золото”), у сэра Бивиса (это не тот Бивис) — Моргли, у Оджьера Датчанина — Совейн, у Фритиора — Энгервадель (“миротворица”; этот меч сиял в военное время и тускнел в мирное), у Сида — Тизона и Колада (причем Коладу он добыл — это такой рыцарский сленг — у графа Раймонда Беренгария Братоубийцы, а Тизону — у царя Букара, разрубив этого Букара напополам Коладой), а Отвиту, бородатому королю лангобардов, король карликов Альбрих подарил Россу, сиявшую всеми цветами (что-то об этом есть и у Вагнера). Да что там! даже у Антония (тот, тот) и Парацельса были мечи (Филиппа и Панацея), хотя первый жил задолго до рыцарей, а второй — несколько позже.
