— Обошлось… Зря всполошилась, — и вдруг, о чем всегда говорить не велела, на этот раз спросила сама: — Со дня на день он приедет… Что скажешь?
— Скажу я вот что: мне бы с тобой, Лидочка, вот так бы всю жизнь!
Она засмеялась.
— Э-э, нет, парень! Порезвились, и выкинь из головы. Во мне просто баба соскучилась… А жду я каждый день только его, своего Женю.
И он понял: это конец! И его подавленное: «А как же я?» — прозвучало сиротливо и жалко.
13
Осенью свозят с полей солому, а жухлую траву и стерню сжигают. Гонимый ветром, скоро бежит полями огонь, дочиста вылизывает целые километры. Круто клубясь, стелется по округе дым, летит пепел.
Такой вот дым-пепел будто бы выел глаза Михасю. Что-то неладное началось с ним: замкнулся человек, дни напролет коршуном сидел на холодной наковальне, а вечером забивался в палисадник, и до самой полночи что-то наговаривали ему там гитарные струны.
Как-то раз шагов за десять от кузницы Вадим услышал жуткое завывание. Подошел ближе — пустая бутылка. Теперь она оказалась вмазанной в трубу. Михась сидел на ворохе неотбитых лемехов и мрачно курил. Он давно не брился. В птичьих его глазах угнездилась тоска и усталость.
— Здравствуй, Михась!
— Здорово, — откликнулся тот, не вставая.
— Болен?
— Это ты, Вадим Палч, заключил так потому, что лемеха не готовы? К обеду оттяну.
— А настроение к обеду переменится?
— Да ведь и ты сам только бодришься! Или я ошибаюсь? — и укрылся дымом от папиросы.
— Дай-ка молоток, я расколю твою бутылку, что-то она фальшивить стала.
— Не надо, не трожь! — Михась метнулся к трубе. — Не трожь… А за лемеха не беспокойся.
Михась и в самом деле к полудню все дела переделал, в соломе над дверью оставил Вадиму ключ от кузницы с запиской: «К вечеру вернусь». И пропал. А утром первый раз за все время он вышел на работу пьяным. Старательно-вежливо встретил бригадира Михась, услужливо подал ему ящик для сидения, но тут его занесло, он стукнулся плечом о стенку, икнул и сел. Вадим сделал вид, что ничего не заметил.
— Зашел поблагодарить тебя, Михась. Вчера ты поработал крепко.
— Крепко, — подтвердил цыган и опустил голову. Желая узнать, что же с ним творится, Вадим поехал на огород. Но и не только за этим он поехал на огород. Знал ведь: никаких надежд не оставила ему Лидочка, и все-таки по-прежнему он ждал с нею встреч хотя бы и случайных, по-прежнему спешил на утренние наряды с затаенной радостью.
— Хороший вы народ, — сказал он женщинам, когда они собрались у шалаша. — Но зачем же кузнеца изводите?
— Да мы сами только ломаем головы над ним. Задурил, а отчего — не разберемся.
Точные сведения Вадим надеялся услышать от Шуры. И не ошибся.
— Говорят, он собрался уезжать. Говорят, вчера он был в райцентре, а там его не отпускают.
— Говорят… — усмехнулся Вадим.
Шура конфузливо отвернулась.
Теперь надо было вызвать на откровенность самого Михася, и Вадим уговорил его съездить в центральную ремонтную мастерскую. Ехали молча. Степь уже приняла свой унылый сентябрьский вид. Михась беспокойно оглядывался по сторонам и все насвистывал. Порой он замирал, чутко вслушивался и принимался свистеть опять.
На центральной усадьбе Вадим пошел к заведующему мастерской, Михась остался при коне. Когда он вернулся, цыган сидел сияющий.
— Мы тут часами с одним парнем махнулись, — объяснил свою радость Михась.
— Выгадал?
— А кто их знает. Послушал — тикают, и взял.
— А вдруг с изъяном?
— Пу-усть! Я двадцать один раз менял и еще сменяю. Однако в степи Михась опять принялся обеспокоенно оглядываться и нагонять тоску свистом.
Обочь дороги и на лоскутах бросовой земли гнулся печальный ковыль. По голым полям, как вспугнутое стадо овец, бежали клубы катучей травы. Изредка они останавливались, как бы размышляя, куда же, мол, дальше, и тут новый порыв ветра опять толкал их через канавы, через кусты бурьяна бежать и бежать…
— Катун-бродяга… — вслух размышлял Михась. — А завтра ветер поворотит, и назад! Зряшная беготня… Вадим Палч, ты меня отпустишь на недельку?
— Куда собрался?
В Москву, к Председателю Верховного Совета.
— Неблизко!
— Нет такого закона, чтоб трудящему цыгану нельзя переезжать, куда он пожелает.
