Милый, милый! Я научусь заботиться о тебе, как не умел заботиться о другом человеке никто. Если ты захочешь, у меня не будет жизни своей, я буду жить для тебя, и только для тебя, — и мне это будет счастьем. Только ты, пожалуйста, оставайся таким, каким я тебя узнала.
Все мы, должно быть, сотворены природой для назначения высокого, все мы, наверное, мечтаем гореть вот так же всю жизнь, да не каждому это удается. Мне не удалось — ну и что ж! Зато я буду возле тебя, буду постоянно видеть, как живешь ты, буду помогать тебе, — и мне это будет счастьем.
Так, сидя на подоконнике, думала Саша Владыкина, не замечая, что ночь приблизилась к половинной черте, к своему слому. А на сломе ночи тяжелым больным становится тяжелее, на сломе ночи всего чаще в больницы наведывается смерть. И в этот раз из тяжелой палаты в дальнем крыле коридора принесся стон — высокий, резкий и страшный своей протяженностью, — последний стой человека живого. Саша сорвалась с подоконника и помчалась на этот стон, как умеют бегать больничными коридорами лишь врачи да опытные сестры — стремительно и бесшумно.
10
На утреннем обходе Сторожев развеселил всю палату. Когда они вошли свитой — Филипп Николаевич, ассистент, Саша, старшая сестра Таиса да еще врач, Саша увидела, что Сторожев спит. Вот он услышал говор — обычное при врачах оживление, тряхнул спросонок головой и сел. Показал Саше глазами, что страшно хочет спать, а она еще покачала головой: потерпеть, мол, надо.
Врачи выслушали четверых и подошли к Сторожеву, а он опять уже спал — в неудобной полусидячей позе: руки крест-накрест, голова на груди, волосы свесились на лоб — поза упрямца.
— Каков? — указал на него Филипп Николаевич, и все засмеялись.
Сторожев не проснулся.
— На поправку взял! — возгордился Филипп Николаевич. — Что значит вовремя отнять книги!
И разбудил Сторожева, пощекотав ему подошву бронзовой булавкой. Сторожев протер глаза и быстрым взглядом обвел всех.
— Извините, пожалуйста. — И соседу по койке: — Что ж вы меня не разбудили?
Все опять смеялись.
Когда Саша кончила смену, Сторожев пошел ее проводить к калитке в конце узкой нелюдной тропы. Саша не знала, как себя вести после вчерашнего, но первые же слова Сторожева в один миг прогнали и ее стыд, и скованность, и все ее опасения.
— Вот уже второй раз вижу нашу палатную сестру Сашеньку не в халате, а в платье и без чепчика. Еще вчера мне хотелось сказать: как это все-таки нерасчетливо под каким-то казенным чепчиком прятать вот этакую красоту. — И потрогал ее волосы.
— Так надо было сказать об этом еще вчера…
— Вчера мы были еще юны и застенчивы… Если мы еще раз останемся одни… Да, волосы прекрасны! Расточительно прятать красоту, ведь красота целительна.
— Так что же будет, если нам все-таки повезет снова остаться одним? — напомнила Саша.
— Я построю из этих волос колокольню!
— Так надо было сказать об этом еще вчера…
Саше было так хорошо, как, может быть, ни разу в жизни. Она готова была гулять со Сторожевым до самой ночной смены, но тут ее окликнули.
Пряча усмешечку, к ним приближалась Оля Нечаева, и Саше пришлось со Сторожевым распрощаться.
— Извини, я на минутку, — сказала Оля на ходу. — Дай скорее десятку, очередь заняла за кофточкой, там такие кофточки выкинули… Поздравляю, ты его любишь, но учти, Сашка, ты-то им ослеплена, а он тебя не любит. Ни чуть-чуть, он только заигрывает с тобой.
Оля взяла деньги и понеслась; но обернулись и еще раз шумнула издали:
— Ни-ни! Ни чуточки!
«Любит не любит — не твое дело… Сегодня меня ничто не рассердит», — подумала Саша. А на душе все же сделалось нехорошо.
Вот он дом — многолюдный, многоэтажный. Гремучая деревянная дверь в твой подъезд. Сорок четыре бетонных ступеньки вверх — и окажешься у двери другой, аккуратно обшитой коричневой обивкой. За дверью этой уже много лет — все твое, только твое: комнаты со всеми этими шкафами, этажерками, платьями и посудой. Все то, от чего ты уходишь по утрам и к чему возвращаешься каждый вечер; все то, где ты отдыхаешь, а порой устаешь — но чаще все-таки отдыхаешь, — от своей работы, от очередей в магазинах и от всей шумной городской суеты; все то самое, о чем скажешь где-то или просто подумаешь: «Пойду-ка я домой», или: «У нас дома», или: «Пойдемте, ребята, к нам».
