Беру словарь (англо-русский, русско-английский словари тоже у Яна на рабочем месте), предаюсь всегда почему-то успокаивающему, отвлекающему от обыденности труду перевода. Стихотворение называется «Наша красно-белая (ред-уайт) молочная корова».
Хвала! О, хвала нашей красно-белой корове!
Когда она обращает ко мне свое мычание,
у меня теплеет на душе.
Она мычит, и лес отзывается эхом. О, радость!
Я горжусь нашей красно-белой коровой,
ее доверие ко мне поднимает меня в собственных глазах.
Без нее опустеет наш крааль.
Запустение воцарится на пастбище и повсюду.
Тыквенные сосуды из-под молока заполнят мухи.
Уйдет отрада из нашего дома, когда не станет ее.
Когда она была с нами, бабушка приносила
горячие молочные лепешки, будто привет от неё.
Когда она была с нами, в тыквенных сосудах
пенилось молоко.
Ее красота вызывала у всех улыбку,
как красота набедренной повязки нашего дедушки.
Своим мычанием она говорила,
что время дойки, вымя полно молока.
Так воспитанное дитя просится на горшок.
Не было нужды привязывать ее на дойку.
Когда поливал дождь, я прятался у нее под брюхом.
Когда я был голоден, я брал в рот сосок ее вымени
и насыщался.
Она умерла, я храню ее рога и шкуру,
чтобы не забыть о ней.
При переводе я малость путался в английских временах, где паст индефинит, где презент континиус...
Доведись русскому деревенскому мальчику (или девочке) сложить гимн своей корове, он сказал бы то же, что африканский мальчик (девочка). Разве что вместо дедушкиной набедренной повязки как образец красоты выступило бы другое одеяние, скажем, тулуп.
Этого рода поэзия представляет интерес для технократического интеллигента в Англии, выше среднего достатка. Кстати, Шерманы неоднократно проводили свой отпуск (холидейз) в Африке. На будущий год приедут к нам в Россию.
Затем, по программе, предстояла встреча с читателями библиотеки городка Кенилворта, тоже входящего в ожерелье пригородов Бирмингема. Дело в том, что в кенилвортской библиотеке активно работает кружок по изучению русской литературы; в оргкомитете кружка состоит Джин Шерман. Они только что прошли «Анну Каренину» (в гостиной на конторке Джин лежит прекрасно изданная «Анна Каренина», с «Незнакомкой» Крамского на обложке).
Обсуждение романа приурочили к некалендарному появлению в Средней Англии русского писателя (у Джин все так и было запланировано). Утром сели в «Корону» Джин, мигом прикатили в Кенилворт... Здешняя библиотека похожа на библиотеку в каком-нибудь провинциальном городе, ну, скажем, в Тихвине, и выражения лиц у читателей (в основном, читательниц) те же, что у нас, чуть восторженные, взыскующие откровения за пределом обыденности. Это я говорю об общем впечатлении, разумеется, есть выбор. На встречу со мной пришли, в основном, пожилые люди, такие, как я, что понятно: будень, рабочее время. Разговор у нас пошел через посредство переводчицы Кати, моей младшей дочки, моего солнышка — так она чешет по-английски, любо-дорого.
Кенилвортцы искренно радовались каждой крупице юмора в моей речи (у меня и мысли не было их рассмешить, при моем тугодумстве), что-то улавливали, смеялись, хлопали в ладоши. Ну, например, спросили, как это нам удалось, то есть не нам, а Горбачеву, столько всего наломать, наворочать за короткое время. Я совершенно искренно ответил, что мы и сами удивляемся. Все дружно посмеялись, похлопали в ладоши. Англичан хлебом не корми, только дай им похихикать. Да они хлеба почти и не едят, пробавляются смехом.
Однако все по порядку. Вначале я прочел короткий спич по-английски:
— Позвольте мне сказать несколько слов по-английски. Я их написал по-русски, а моя дочь Катя перевела. Она тоже здесь с нами, вот она. Так что я понимаю, что вам говорю.
В этом месте спича англичане посмеялись.
— Прошу прощения за плохое произношение... (Ай эм сорри фор май прононсэйшн.)
По окончании встречи ко мне подошел кенилвортский мужик средних лет, крепкого телосложения, с блистательными без щербинки зубами (такие зубы в Англии, кажется, даже у новорожденных и ветхих старцев), похлопал меня по плечу, сказал: «Гуд инглиш!», то есть похвалил меня за мой английский. Я обрадовался похвале, быть может, не меньше, чем Лев Толстой, когда поставил последнюю точку в «Анне Карениной». Радость — мгновенное, импульсивное чувство, зачастую несоразмерное с побудившей ее причиной.
