Прилагательное, при всем его роскошном великолепии, представлялось мне каким-то безвкусным и пресным, хотя при надкусывании восхитительно хрустело, как карамелька. И конечно, над всем царило существительное. Рот заполнялся его вкусом еще прежде, чем ты начинал жевать, а потом, лопаясь под натиском зубов, оно выбрасывало еще и внутренние свои соки. Если вкус глагола приводил на память какие-то потроха (может быть, гусиную печенку), то существительные, попав на язык, напоминали фрукты – горьковатые, сладкие, кислые, кисло-сладкие, терпко-жгучие. Иные было и не проглотить, если не обвернешь сначала в прилагательное.
Артикли и предлоги тоже были никакие, но на зубах лопались, как семечки подсолнуха. Да ведь в каком-то смысле они и были семенами: если положить артикль или предлог под язык, очень скоро из них прорастало существительное – сами по себе они существовать не могли. От наречия исходил чуть кисловатый запах, свойственный некоторым органам тела, призванным выводить из организма всякие шлаки, а у союзов был вкус сушеных фруктов. Жевать их было приятно и забавно, но ведь этим не наешься.
Не знаю, который был час, когда я рассортировал наконец грамматические категории и погасил свет, однако был так взбудоражен, что уснуть не мог. Слышно было, как по коридору из конца в конец ходит папа. Его шаги я отличал от материнских так же легко, как глагол от наречия. Лишенные ритма, они предназначались лишь для того, чтобы перемещать тело из одной точки в другую, и не вычерчивали на полу коридора никакого звукового узора. Мамины же, напротив, были выведены каллиграфически. Босиком ли она шла или обутая, я слышал, как они приближаются, и воображал, что это мне они пишут письмо на полу. Проходя в очередной раз мимо моей спальни, отец приостановил свое мельтешение, приоткрыл дверь и просунул голову. Он и раньше так делал, а уловив мое дыхание и успокоившись, возвращался к себе. И сейчас я хотел притвориться, что сплю, но вдруг, сам того не желая, окликнул его:
– Папа.
Он подошел поближе и, взглядом отыскав в темноте мое лицо, присел на краешек кровати.
– Как твой английский? – спросил я.
Было темно, но я угадывал, что он колеблется, прикидывает – достиг ли я уже той степени зрелости, чтобы удостоить меня доверительным разговором. Потом, решив, наверно, что да, достиг, сказал с горечью:
– Неважно, сынок. Да и всегда было скверно. У меня нет способностей к языкам. Боюсь, что никогда не одолею.
Он обращался не столько ко мне, сколько к самому себе. Я был лишь предлогом, чтобы он мог вслух признаться в своем поражении.
– Я тоже пойду на похороны, – сказал я.
Он вышел из столбняка только для того, чтобы ответить мне отказом.
– Мама ведь уже сказала: нельзя! Ты еще не вполне оправился, и на улицу тебе пока выходить рано. Осложнения бывают опасней самой болезни.
– Да ведь дело не в этом: просто вы считаете, что я еще слишком мал. А ведь мне уже четырнадцать.
– Если будешь чувствовать себя лучше, мы подумаем.
– Да ладно! – воскликнул я, будто осененный свыше. – Я буду наблюдать за церемонией через энциклопедию.
– Как это?
– Найду слово кладбище, спрячусь там и дождусь, когда принесут гроб.
Отец провел ладонью по моей голове тем снисходительным движением, каким детям дают понять, что рано, мол, им еще об этом судить, – но теперь наши с ним глаза уже привыкли к темноте, и я заметил, что лицо его стянулось тревогой, как бывает, когда вдруг видишь снаружи то, что держал внутри.
– Если оденешься потеплей, – выговорил он словно бы шутя, – сможешь наблюдать за похоронами из энциклопедии, но только входи прямо через К и не застревай ни на слове клад, ни на слове клан. И не заходи в кафе – тебе рано еще, а обитатели энциклопедий насчет этого очень строги. Не выходи без калош – помни, что вчера еще ты был нездоров. Иди прямо, вдоль колеи. Берегись каннибалов, которые в энциклопедиях живут среди кенгуру и кабаргов. Не задерживайся на карнавале, обходи кустарники и скоро выйдешь на кладбище.
И внезапно я понял, что карта действительности, которую я так наивно пытался изготовить, уже существует – это энциклопедия, и на ее страницах выстроено все сущее. И, испытав неимоверное облегчение оттого, что освобожден от этой изнурительной работы, немедленно, едва лишь закрылась за отцом дверь спальни, зажег свет и схватил с полки толковый словарь, чтобы представлять себе порядок вещей. Алфавитный порядок показался мне нелепостью, потому что слово
