– Еще он может п’ев’ащать бесполезные пилагательные в существительные, но родители говорят, что это жутко доого.
Казалось немыслимым жить в этом мире без понятий – пусть хоть самых первоначальных – о грамматике, однако люди, вместо того чтобы учить их по книгам, как бывало раньше, овладевали этими знаниями на практике, как если бы мясник пластал топором тушу и наглядно показывал отличие сердца от печени, а печени – от легких и откладывал в одну сторону хорошее мясо, а в другую – то, которое в лучшем случае сгодится на похлебку. Я понял, что сама Лаура способна здесь же разделать сперва всю фразу, а потом и ее разделить на части, зная, как урвать кусок побольше от наречий, герундиев или союзов. От этого у меня слегка закружилась голова. И потому, закрыв ей рот поцелуем, я едва ли не с отчаянием спрашивал себя, к какой части речи сейчас приникают мои губы. Так или иначе, я перецеловал все существительные у нее на лице и все, до чего мог дотянуться во рту, меж тем как мои руки, забравшись под свитер, ласкали то, что казалось мне прилагательными.
Когда же эта взаимная жажда была утолена, мне захотелось убежать к себе, в свои края. Я не забыл еще непостоянство улиц и испытывал животный ужас при смутной мысли о том, чтобы остаться одному здесь, в этом чужом месте, с которым я был связан исключительно через Лауру (или Лауу). Я знал, что этот ужас – животный, потому что он один стоял на страже выживания и потому был начисто выведен за рамки морали, которую я имел в своем распоряжении (я ее или она меня – вопрос другой) до сей поры. Словно высвеченные мгновенной вспышкой, мне вспомнились те времена, когда реальность была гораздо больше улицы или квартала, когда у нас в головах, да и не только в головах, а и за пределами их, имелись города и страны, чьи названия я теперь не могу даже вспомнить. И потребность бегом бежать назад, к себе явно была как-то связана с этим сужением. И я поднялся, попрощался и бросился искать улицу, из квартала Лауры выводившую на пустырь. Я знал, что, увидев ее, почувствую себя уже дома, и гнавшая меня необходимость умеряла стыд от того, что я покинул Лауру.
Нелегко оказалось найти вход в эту улицу, превратившуюся в трещину, расселину или рану, куда попасть можно, лишь разведя немного ее края, а потом рывком протиснувшись внутрь и рискуя при этом, что окажешься там, откуда нет выхода. Уже сильно смеркалось, но наступавшая темнота была какого-то странного, как бы органического свойства – такая, наверно, царит в утробе животного. Давным-давно брошенные у обочин автомобили тоже, конечно, лишились дверей, но своим бедственным состоянием обязаны были не столько непогоде, сколько тому разъедающему воздействию, которое оказывал на них какой-то загадочный процесс пищеварения. Я видел, как сползают вдоль темных фасадов и из водосточных труб какие-то струи, и не знал, как назвать их, пока не понял, что это всего лишь дождь. Пространство сузилось и до такой степени изменило мои отношения с окружающим меня миром, что я мог воспринимать его только, как будто переваривал что-то одно и в свой черед одновременно переваривался сам.
Как только восстановилось понятие дождь, хаос немного упорядочился, однако положение все еще оставалось тяжелым. Я вглядывался в улицу, силясь понять, узнаю ли ее, но она уже перестала быть улицей, потому что, хоть еще и связывала воедино разные части пространства, уже не в состоянии была привести во взаимодействие части меня самого. Стены домов, сделавшись подвижными, как стенки желудка, волнообразно подрагивали, морщинились, собирались в складки, внутри которых исчезали автомобили или то, что от них еще оставалось. Я шел вперед, держась середины улицы, чтобы и меня не всосала в себя одна из этих складок, но вскоре понял, что не дойду до пустыря по крайней мере до тех пор, пока не наступит утро и не исчезнет томящий меня страх перед пустыми глазницами окон, провожающих меня цепким оценивающим взглядом. И остановился, чтобы сообразить, что делать, и заметил, что струи дождя стекают по моему телу, уже набрякшему влагой. Заметил с каким-то животным безразличием и, удивившись, что в этой ситуации мне не хочется искать утешение в слезах, догадался, что способность плакать осталась где-то там, на недосягаемых для нашего нынешнего положения высотах, откуда мы теперь свалились. Спасаясь от холода, я инстинктивно придвинулся ближе к обочине, а покуда искал укрытия в подъезде, складчатая стенка ухватила меня и втянула в себя.
