Кеженис сообщил мне о том, что я и так уже знал. Мне действительно предстояло стать гражданином Литвы, правда, только на бумаге. Литовский паспорт стоит денег, но такая практика позволяет решить ряд проблем. Во-первых, у литовских авиаторов не такая скверная репутация, как у российских или украинских, во-вторых, имея два паспорта, гораздо проще пересекать границу между Литвой и Россией. Такие хитрости нужны для того, чтобы самолеты в Африку могли вылетать не только из Сибири, но и из Вильнюса. Конечно, все это, мягко говоря, может вызвать вопросы, а чтобы они не возникли, сотрудник не должен кричать на каждом углу об искусственно созданном гражданстве…
Я подумал, что Толя, возможно, получит большой втык за болтовню. Но мне сейчас было не до его проблем. Я ждал, что мне скажет литовец дальше. И дождался.
* * *
С экипажем мне довелось познакомиться уже на следующий день, в гостинице «Октябрьская». В отличие от Толи, который жил у подружки, зарубежные авиаторы сняли там несколько сравнительно недорогих номеров.
Не могу похвастаться богатым опытом общения с иностранцами, но с литовцами я столкнулся впервые. И сразу же понял, что это весьма своеобразные личности. Надо сказать, что из вильнюсского экипажа настоящим литовцем, похоже, был только один летчик, а именно командир, первый пилот, Давидас Карбаускис, откликающийся на имя «Дэйв». Насчет Толи все ясно, а если бортмеханик Миколас Новинскас — литовец, то я — малаец. Он больше походил на потомка негров, или, как их сейчас называют, афроамериканцев, и светлая кожа вряд ли могла ввести меня в заблуждение. Добавьте к этому американский акцент, и перед вами — как есть житель Нью-Йорка. Да и по-русски он говорил хуже всех из присутствующих. Штурманом в этом экипаже был немец. Он не скрывал своей национальности, откликался на имя Курт Фенглер и желчно ругался на обоих языках. Наше пиво у него было «гезёфф» (зато русская водка — «эхт гайль»), а всякие там «арш» и «дрек» обозначали у него все остальное. Внешне он действительно напоминал немца, такого, каких показывали в старых советских фильмах о Великой Отечественной: некрупного, но крепкого, белобрысого и голубоглазого, с тонким, чуть крючковатым носом.
С этим немцем у нас сразу же возникла взаимная неприязнь. После представления он всем своим видом показал, что со мной общаться ему противно. Я не стал навязываться. Мало ли что — мне тоже далеко не все рожи нравятся. Правда, кто из экипажа нравится Фенглеру, я так и не понял, но скоро выяснил, что его тоже недолюбливают, но сильно уважают за мастерство. И еще за то, что он уже выручал экипаж из действительно серьезной опасности. Вот только, по словам Толи, сам Курт этого так до сих пор и не понял. Тупой этот немец, да и пьянь, даром что хороший штурман.
Дэйв — совсем другое дело. Мне приходилось слышать, что прибалты недолюбливают русских, да и русский язык не жалуют, но командир не делал никакой разницы между соотечественниками и иностранцами. Более того, со мной он сразу же заговорил на русском, который был почти безупречным. Словом, Дэйв Карбаускис поглянулся мне как открытый и доброжелательный человек, и я очень хотел, чтобы это не оказалось ошибкой.
Бортмеханик Миколас Новинскас, видимо, по примеру Дэйва, тоже назывался англизированным именем — Майк и держал себя достаточно высокомерно, несмотря на то, что был, не считая меня, самым новым членом экипажа — побывал с Дэйвом, Толей и Куртом пока лишь в одном рейсе. Подобная переделка имени шла ему гораздо больше, чем командиру. На мой относительно невинный вопрос, нет ли у него родственников в Штатах, Майк почему-то окрысился, и теперь в экипаже стало уже два человека, с кем отношения у меня не заладились с первых же минут.
Если бы и Дэйв воспринял меня похожим образом, я, наверное, отказался бы от работы. Пока еще было не поздно.
— Ну что же, знакомство состоялось, — улыбнулся Кеженис. Причем только уголками губ. — Предлагаю отметить прием в нашу команду нового члена экипажа. Как это принято у нас.
— «У нас» — это у кого? — спросил Курт. Естественно, по-русски. Кеженис помрачнел.
