— Нола! Нола, вернись…
Я лежала, но на этот раз надо мной склонялась не мать, а Игранзи. Она переплела свои холодные сухие пальцы с моими и стиснула их так сильно, что боль вернула мне способность дышать. Я вздохнула и закашлялась.
— Что ты видела? — Голос Бардрема, детский, высокий, потрясенный. — Твои глаза стали черными и серебристыми. О чем было твое видение?
— Бардрем… — начала Игранзи. И это было все, что я услышала. Я посмотрела на него (он держал волосы, чтобы те не падали на глаза; красные губы были слегка приоткрыты), отвернулась, и меня вырвало. После этого я не видела ничего, даже тьмы.
Я проснулась в постели. В постели, а не на тощей вонючей циновке, лежащей на полу. Я перекатилась на бок, потом на другой (подо мной был матрас, грубый холст, набитый колючей соломой) и услышала треск деревянной рамы.
Я проснулась в тишине и одиночестве. Никакого плача младенцев, никаких детей, прижимавшихся к моей спине, дрожащих от страха или от лихорадки. Матери тоже нет. Я смотрела на деревянные темно-красные стены. Никогда раньше я не видела выкрашенной комнаты, и на миг мое сердце забилось сильнее. Может, я сплю или умерла? Но когда я зажмурила глаза и вновь их открыла, темно-красные стены никуда не делись, как и дверь напротив. В комнате было квадратное окно, очень маленькое, расположенное так высоко, что мне пришлось бы встать на кровать, чтобы в него выглянуть. Я этого не сделала — пока что. Мне было достаточно видеть солнце и решетчатые тени невидимых ставней, дрожащие на красных стенах, словно вода.
Когда дверь открылась, было темно. Я не двигалась — не потому, что боялась, а потому, что до сих пор была уверена: все это — моя выдумка, которая исчезнет, как только мои ноги коснутся лоскутного ковра на полу.
— Ты проснулась. — Женщина в синем платье с серебряным поясом, чьи овальные петли отражали пламя подсвечника у нее в руке (все ее пальцы были унизаны кольцами).
— Да, — ответила я, подумав, несмотря на свое благоговение: «Это же очевидно; как глупо так говорить».
— Сядь, дитя. Дай на тебя взглянуть.
Я подчинилась и в тот же миг поняла, что стала другой. Моя кожа, голая под шерстяным одеялом, которое я прижимала к поясу, была чистой. Я не только видела это, но и чувствовала: во мне была легкость, глянец, из-за которого я ощущала себя словно гладкая металлическая вещь. Волосы исчезли. Я не чувствовала их тяжести на спине, а когда подняла руку, на голове оказалась только густая плотная щетина. На секунду я вспомнила косу из своего видения, но потом провела по черепу кончиками пальцев и заставила себя об этом забыть.
— Гораздо лучше, — сказала женщина. Она поставила подсвечник на низкий умывальный столик с чашей, второй и последний предмет мебели в комнате. На поверхности воды танцевали маленькие огоньки. Чистая, ожидавшая меня вода.
— Ты остаёшься, и это очень хорошо, потому что Игранзи старая и страшная, и люди не хотят платить, чтобы она смотрела их судьбы в зеркало. А ты… — Она скрестила руки, склонила голову и сомкнула губы, разглядывая меня. — По крайней мере, ты молода. Однажды ты можешь стать достаточно симпатичной, чтобы выманивать монеты из людских кошельков. Но одной из моих девушек ты не будешь никогда. Ты не станешь с ними общаться, и тебе не придется ложиться с мужчинами за деньги. Место провидца в стороне, а если ты об этом забудешь, тебя выпорют. В конце концов, важна не твоя плоть, и я не буду бояться тебя, как остальные.
Она сделала паузу; чтобы перевести дух, подумала я. Никогда не слышала, чтобы люди говорили так много.
— Ты ничего не хочешь мне сказать, пока я здесь?
Мне стало ясно: теперь я в безопасности. И порка меня не пугала. Я расправила голые плечи и посмотрела ей прямо в глаза.
— Я хочу есть.
Ее брови взлетели вверх. Мне начинало нравиться, какой эффект я произвожу на взрослых.
— Наглая девица, — лениво произнесла она. — Ты получишь свой ужин. Наверняка это будет лучшая пища, какую ты ела в своей жизни. Что-нибудь еще?
— Моя мать. — Я даже не знала, что собиралась сказать эти слова, и их неожиданное появление — и внезапная дрожь в голосе — вогнали меня в краску. Я крутила одеяло в руках, таких чистых, до самых ногтей, что едва их узнавала. — Она ушла?
