Парень с сомнением сложил трубочкой губы. Молли, конечно, наблюдалась у психиатра и сбежала от чокнутого отчима, который хотел её изнасиловать, но всё же частенько подмечала вещи, которые обычные люди пропускали сквозь себя, как сито пропускает воду. Она всегда заранее могла сказать, стоит садиться в ту или иную машину, или нет. Что ж, если то, что она говорит, правда, похоже, эта её сверхъестественная наблюдательность дала сбой.
Но он в это не верил.
— Конечно, с той женщиной всё в порядке, — сказал он, прихлопнув на шее комара и подумав при этом: «Придётся привыкать, они теперь в глуши, стоит пройти сотню шагов в любую сторону, углубиться в лес, и обнаружишь себя по уши в тайге; кусачие насекомые здесь — обычное явление; так же как и заблудившиеся, пропащие души».
— Может, она чем-то болеет, но живая.
Он огляделся, потянулся с удовольствием, думая, что они сделали правильно, что не поехали с этими людьми дальше. Отошёл в сторону, чтобы помочиться. Бессонная ночь давала о себе знать крошечным метрономом, стучащим где-то в лобной доле. Срубовые дома стояли мокрые и нахохлившиеся, как куры, сложно было сказать, обитаемы они или давно заброшены. Сосны скребли небо, пытаясь очистить его от копоти и грязи ночной грозы.
Гоша обернулся, услышав странные звуки. Молли сидела на обочине дороги, вытянув ноги и явив взору облепленные грязью подошвы кед. Она держалась за горло и кашляла. Когда он подбежал, на ходу сам не зная для чего засучив рукава куртки, девушка подняла на него страдальческий взгляд и сказала:
— Этот подонок… он накинул мне на шею удавку.
Она оттянула двумя пальцами воротник, но Гоша не увидел ничего, кроме нескольких родимых пятен, знакомых ему, как собственные пальцы. Они с Молли были вместе уже почти шесть лет.
— Боже, как тянет, — прошептала она. — Он говорил: Кунгельв. Это страшное слово, противное место. Он хочет утянуть меня за собой туда, как лошадь. Он…
Или она? Или, возможно, сам город, с непривычным для уха русского человека названием?
Молли откинулась навзничь, ударившись головой. Ей казалось, что кто-то тащит её, как упирающуюся собачонку, что голова то и дело попадает в ухабы, а волосы намокают и тяжелеют, всё больше напоминая канат корабля, борющегося со штормом. Гоша завопил: «Помогите!», и этот крик эхом отозвался в пустых деревянных коробках, вибрируя в пружинах кроватей, ставших последним пристанищем для стариков, доживших здесь свой век почти десятилетие назад.
Блог на livejournal.com. 16 апреля, 04:50. Светает.
…Я наконец-то нашёл в себе силы взять под мышку подушку и отправиться в долгое путешествие обратно к ванной комнате. Вопли прекратились, теперь это было хныканье и невразумительное чавканье. Приближаясь к двери, я подумал, что, возможно, увижу свою раковину на потолке, цепляющуюся паучьими лапами за лампу.
Это совершенно другой мир, — помню, подумал я, берясь за дверную ручку, неожиданно тёплую, — и мне нужно здесь как-то выживать.
Всё на своих местах. Сливное отверстие ещё шевелится, хотя теперь движение едва заметно: можно подумать, что это подрагивает какая-то жилка у меня в глазу. Не похоже, что она готова была меня съесть. Подушку я держал над головой, точно большой белый камень.
«Эй, — прошептал я, — Что ты такое? Ты меня понимаешь?».
Уста сливного отверстия сомкнулись и разомкнулись, как у человека, который мучается от жажды. Во влажной темноте я увидел движение чего-то красного, будто там, дразня мой и без того почти сумасшедший взгляд, пробежала вереница рыжих тараканов.
Я опустил подушку и плотно прижал её к отверстию, с облегчением услышав, что звуки захлебнулись. Фаянс был тёплый и противный на ощупь. Зеркало запотело, словно в ванну кто-то набрал горячей воды. Я смутно мог наблюдать свой силуэт — почему-то я был рад, что не вижу, во что превратился за эти несколько дней. Да, я всё ещё могу внятно излагать мысли, но, как говорил один философ, исповедуя внутреннее, забудь обо всём внешнем. Ванна, слава богу, выглядела как обычно — если бы она ломанулась на своих звериных ногах от меня по коридору, я бы, наверное, шлёпнулся в обморок.
