– Вам кого?
– От Монастырского. Личное поручение. Экстренно! – Его разглядывали в глазок. Усилием лицевых мышц он прибавил себе годков десять. Древний, никому не опасный старик. Насколько возможно, прикрыл веком бельмо. Тянулись пустые, драгоценные секунды.
– От Герасима Андреевича? – переспросили из-за двери.
– Пожалуйста, – брюзгливо протянул Мышкин. – Что в самом деле? Мне еще десять квартир обходить.
Сумку от "Мальборо" бережно прижимал к груди.
Щелкнула собачка, дверь отворилась, держалась на цепочке. Молодое, наивное женское лицо.
– Говорите, слушаю.
Мышкин помахал сумкой.
– Вы курьер?
– Какая разница? Вы что здесь все – с ума посходили?
Сбросила цепочку, впустила.
– Проводите меня на балкон, – потребовал Мышкин.
– Зачем? – Женщина не напугана. Она из тех, кого трудно напугать, это он понял. Второй раз повезло.
– Долго объяснять. Был сигнал, положено проверить.
– Хорошо, пойдемте.
С балкона глянул вниз – метра три. Улица пустая.
В двух шагах скверик, дальше – спуск к стадиону.
Оглянулся на хозяйку:
– Если спросят, скажете, все в порядке. Уже проверяли. Вам понятно?
– Да в чем, собственно, дело?
– Скоро узнаете. Вам позвонят.
Мышкин шагнул через перила, повис на руках, мягко спрыгнул на асфальт. Боковым зрением заметил, как из-за угла дома выбежали двое громил. Везение не бывает бесконечным.
Сжав сумку под мышкой, достал пистолет, который забрал у охранника, сдвинул предохранитель и, развернувшись, оценив расстояние, не мешкая открыл огонь.
Он редко промахивался, тем более днем и в десяти метрах от мишени…
Аня проснулась и посмотрела на окно, где переливался, колыхался перламутровый, шелковый блеск штор. Она пребывала в блаженном состоянии молодости – без мыслей, без чувств, не сознавая, спит или грезит. О эти утренние, сладкие мгновения! Если бы длились они вечно.
В комнату впорхнула служанка Катя, подбежала к окну, дернула шнур, и на глаза Анечке хлынул неодолимый, ослепляющий солнечный свет. Она чуть слышно за стонала.
– Кто тебя просил, – прохныкала в нос. – Неужели нельзя поспать еще полчасика?
Катя состроила потешную гримасу, сделала книксен.
– О, госпожа! Разве я посмела бы! Но Александр Ханович уже завтракают и послал меня за вами.
На Кате какой-то новый наряд, то ли сарафан, то ли бухарский халат, весь в фиолетовых и багряных разводах, и ее смазливое личико, как обычно, не выражало ничего, кроме безмятежного, зверушечьего счастья. Ей целый месяц кололи препарат под названием "Аякс-18", и девушка постоянно пребывала в нирване. Но при этом не теряла способности здраво рассуждать, прыгать, смеяться и лезть с кошачьими ласками. Аня ее побаивалась, хотя Хакасский уверял, что она не более опасна, чем стрекоза с отломленными крылышками.
Ане ничего не кололи, с ней Хакасский проводил опыт психологического внедрения на индивидуальном уровне.
Когда после убийства Егоркиной мамы ее привезли в контору к Рашидову, она еще по дороге попрощалась с жизнью. Да и попутчики, бритоголовые нукеры, с ней не темнили. Один даже ее пожалел. Сказал: "Конечно, тебе хана, крошка, но сперва Гога снимет допрос. Такой порядок.
Придется помучиться часика три". "Но за что?" – пискнула Аня. "Как за что? Увидела, чего не надо, разве мало?"
Конечно, не мало. В Федулинске карали и за меньшие провинности, но она, дурочка, все мечтала уцелеть до приезда Егорки.
Рашидова она сразу узнала, хотя прежде его не встречала. Сама смерть-избавительница глянула на нее со смуглого, презрительного лица, похожего на приконченную сковородку. Девушку кинули на ковер в кабинете, и тот, кто ее привез, наступил на нее ногой и безразлично и как-то заискивающе сказал:
– Вот, хан, болталась на объекте. Чего с ней делать?
Рашидов поморщился, будто увидел раздавленную лягушку.
– Подымите-ка ее.
Рывком Анечку поставили на ноги.
– Пройдись, барышня.
Она сделала два робких шага, туда и обратно.
– Кто такая? – спросил Рашидов. У Анечки язык отнялся, за нее ответил сопровождающий.
– Медсестра из больницы. Обыкновенная сикушка.
Никаких хвостов. Мы проверили.
– Надо же. Проверили… И зачем притащили?
– Как же, Георгий Иванович. По инструкции. Она при товарном виде.
