Внезапное исчезновение умных, скорбных, говорящих голов, всегда готовых подсказать россиянам, как им обустроиться в жизни, произвело на чувствительных москвичей еще большее впечатление, чем внезапный рывок доллара. Поползли нелепые слухи, что, возможно, эти два события как-то связаны друг с другом.
Необходимые разъяснения вскоре дал Борис Николаевич, которого специально привезли в Москву из очередного отпуска. По всей видимости, его оторвали от рыбалки, потому что мельтешащих перед ним журналистов он разглядывал отстраненно-ироническим взглядом, как мальков. И долго не мог понять, чего от него ждут. Увидев, что журналистская плотва никак не унимается, президент в своей обычной доверительной манере, грозя перстом и гримасничая, сообщил, что ночью уже звонил другу Биллу, а утром – другу Хельмуту и оба подтвердили, что Россия никогда не свернет с рыночного пути…
Мышкин прощался с Равилем с тяжелым сердцем, будто навек. Ему было неловко, что забрал у друга женщину, хотя Равиль вроде обрадовался, узнав новость.
Сказал, что рад сделать подарок, но попросил не перегружать Розу Васильевну тяжелой работой.
– Она двужильная, – объяснил с загадочной усмешкой, – но светлячок в ней хрупкий. Погаснет – выкидывай на свалку. Не хотелось бы. Я ее берег. Такие бабы на дороге не валяются.
– Не сомневайся, – уверил Мышкин. – Не погаснет.
Равиль предложил ему в дорогу парочку ребят-истуканов, которые пригодятся, ежели придется отмахиваться. Качки проверенные, битые, одна мозговая извилина на двоих, на добычу кидаются, как псы.
Мышкин поблагодарил и отказался. За это Равиль его осудил.
– Напрасно, Харитон. Мы с тобой уже не те, какими были, а времена лихие. Беспредел. Иногда не грех подстраховаться. Но ты же упрямый, черт. По-прежнему только себе доверяешь. Худая привычка.
– Не в этом дело, – сказал Мышкин. – У меня ходка прогулочная. Проведать надо кое-кого. Твои батыры будут под ногами путаться.
– Как знаешь. Не пропадай, брат, опять на десять лет.
Нам ведь жить не так много осталось. Управишься, возвращайся. Работа всегда найдется.
– И за это спасибо.
Обнялись и разошлись.
Роза Васильевна весь вечер и все утро куксилась, ей пришлось объяснять Равилю, почему на такое решилась.
Как проходило объяснение, Мышкин слышал из соседней комнаты, где кемарил на диване. Женщина сказала:
– Я уйду с ним, Абдуллай?
Равиль ответил:
– Конечно, иди. Но почему так, Роза? Понравился тебе?
– Ты же знаешь, Абдуллай. Ты мне люб, но тебе я не нужна. А ему сгожусь. Он сам попросил.
– Не надейся на него чересчур. Сапожок к женщинам брезгливый.
– Я уже поняла.
Дальше они еще о чем-то шушукались, но Мышкин уснул, хотя ему было интересно.
Пока шли по улице, молчали. Роза Васильевна взяла с собой небольшой чемодан коричневой кожи, видно, со шмотьем. И больше ничего. Шли рядом, но как посторонние. Да они и были посторонние. Мышкин уже жалел об этой затее, нашел обузу, да как отступишь, коли слово сказано. Он, правда, надеялся, что Равиль упрется, не в привычках хана отдавать кровное, и вот – на тебе. Спихнул красотку с ладони, словно только и ждал предложения. Уже в вагоне полупустой электрички Мышкин поинтересовался:
– Чего Равиль так легко тебя отпустил?
– Наверное, надоела. Нехороша стала.
– Непохоже, чтобы надоела. Ты не из тех, кто надоедает.
– Хочешь назад отправить?
– Нет, не хочу. – Мышкин чувствовал прижатое к своей ноге тугое татарское бедро, и его маленько знобило. Такого с ним не бывало давно, может, лет пять-шесть, – В этом Федулинске, – спросила Роза Васильевна, – у тебя есть женщина?
– Как тебе сказать. Не то чтобы женщина, но жили вместе. Дела делали. Бизнес. Потом жарковато стало, я и отчалил.
– Зачем же возвращаешься? Долг получить?
– Какой там долг. Проведать просто.
– Тогда я зачем?
– Ну, как… Все же вдвоем веселее…
Роза Васильевна подумала и извинилась:
– Прости за любопытство.
– Ничего, – сказал Мышкин.
Сошли с поезда за одну станцию от Федулинска. Эти места Мышкин знал хорошо. Грибные места. Пехом через лес минут двадцать и очутишься в Речной слободе, которая примыкает к Федулинску. В лесу свежо и мокро. Торфяники, озеро, сосновый подлесок, высоковольтная просека, устеленная сушняком, как паркетом, – все исхожено вдоль и поперек. Поразило: опят – море, и ни одного грибника. Раньше такого не бывало. Раньше лес по эту пору гудел от голосов.
