– Не волнуйся. Меня на этом рынке ни одна вошь не тронет.
– Ухты!
Чудная штука! Час назад глядела на него рысью, бревном не собьешь, а после задушевного, нечаянного разговора со смуглого лица не сходила улыбка, молодившая ее на десять лет.
– Только не дерись пока ни с кем. Хорошо?
– Да тут вроде не с кем. Это же больница.
Едва ушла, к машине приблизились двое мужчин в синих халатах тюремного покроя, в тапочках на босу ногу.
О чем-то шушукались, цепко на него поглядывая. Мышкин открыл дверцу.
– Вам чего, ребята?
– Михалыча не видел? – спросил один.
– Нет, не видел.
– Не его ждешь?
– Нет, не его.
Переглянулись многозначительно, опять зашушукались. Морды у обоих озабоченные.
– Куревом не богат, хозяин?
Мышкин угостил их сигаретами, сам закурил за компанию. Знакомство состоялось.
– Михалыча час назад послали, – пояснил тот, который постарше и более изможденный, – и до сих пор нету.
У тебя это.., с финансами как?
– Нормально, – сказал Мышкин.
– Может, это… К Вадику баба скоро придет. Сразу отдадим.
– Сколько надо?
– Двадцатки хватит… Тут это.., рядом.., рязанская в ларьке. Неплохая на вкус.
Чем-то родным, незабвенным повеяло на Мышкина.
Из тех времен, когда люди были проще. Он отдал мужикам пятьдесят рублей.
– Вадим мигом слетает, это же не Михалыч, – радостно пообещал мужчина. – Тебе самому ничего не надо?
– Пока все есть. ;
Больной протянул ему руку:
– Николай.
– Харитон, – представился Мышкин. – В халате-то он как же?
Но Вадика и след простыл. Пока он отсутствовал, Николай поделился с Мышкиным своими заботами. Оказалось, угодил сюда с инфарктом на нервной почве. Довели лихие житейские передряги, связанные с чувством ответственности, которое у него обостренное от природы.
Если другим на все наплевать, то он так устроен, что любую мелочь принимает близко к сердцу. Когда их лавочку, где он работал слесарем, окончательно прикрыли, он с расстройства взялся керосинить и пил подряд, пожалуй, около полугода. Но однажды, протрезвев, обнаружил, что любимая супруга Настена, с которой прожили в согласии неполный четвертак, оставила его с носом. Да и великовозрастного сынка-балбеса Никиту прихватила.
Вывезла из квартиры всю обстановку, а ему оставила записку, которую он процитировал Мышкину на память:
"Протрезвеешь, нас с Никитушкой не ищи и больше не звони. Как ты был, так и остался подлецом и Иудой".
– Почему я Иуда? – закончил грустную повесть бывший слесарь. – Всю жизнь на семью горбатил, обеспечивал необходимым, разве я виноват, что нашествие началось?.. Конечно, с горя пошел, на гроши взял у метро, у бабки, бутылку спиртухи, освежился, а в бутылке-то был яд. Василий Демьянович, врач наш, прекрасной души человек, гак и сказал, хорошо ты, брат, отделался инфарктом. От такой дозы мог вообще околеть. Тем более при твоем характере…
Досказать он не успел, появился Вадим и увел его за угол больницы. Вскоре вернулась Роза Васильевна с парнем лет тридцати, при галстуке, с умным, просветленным лицом банковского клерка. В руках кожаный кейс.
Сели в машину, как и в первый раз: Мышкин с парнем на заднее сиденье, Роза Васильевна впереди.
Парень щелкнул замочками кейса, достал потрепанный паспорт.
– Как просили. Натуральный. Естественно, цена чуть повыше.
– Сколько?
– Пятьсот, полагаю, будет тип-топ.
Мышкин полистал документ, захватанный многими руками: Эдуард Гаврилович Измайлов, московская прописка, разведен, 1970 года рождения.
– Не годится. Разве я похож на тридцатилетнего?
– Извините, спешка… Оставьте меня на минутку, господа. Не могу работать при свидетелях. Принцип.
Мышкин и Роза Васильевна вышли из машины.
Мышкин закурил. Видел через стекло, как молодой человек с удобством устроился на сиденье: разложил инструменты, сунул в глаз окуляр. Из-за угла высунулась бледная рожа Николая.
– Эй, Харитоша, не желаешь присоединиться?
Мышкин отмахнулся.
– Кто это? – спросила Роза Васильевна.
– Да так, приятеля встретил. После инфаркта.
Тут же окликнул из окошка паспортист:
– Готово, господа. Извольте полюбоваться.
Год рождения сиял новой датой – 1940, – и никаких следов подчистки.
– Крепко, – одобрил Мышкин. – Хозяин паспорта живой или как?
