Однако Лева-Душегуб не сбился со следа и точно вышел на цель. Повалив наземь груду замешкавшихся федулинских человекоовощей, он вырвался в Марьин переулок, куда устремился беглец. Он увидел фигуру в серой куртке, юркнувшую в проходной двор, и вполне мог достать засранца из своего "магнума-10", бьющего наподобие базуки, но понимал, что Рашидов надеется получить бандюгу живым, чтобы допросить перед тем, как прикончить. Ошибиться в таком важном пункте было опасно даже для командира летучей гвардии, Рашидов таких ошибок попросту не понимал.
Лева-Душегуб прибавил ходу, из проходного двора беглец мог ускользнуть на городскую свалку, где его поймать будет не так легко, даже среди бела дня. Федулинские свалки, а это, можно считать, все окраинные районы, представляли собой немыслимую мешанину: горы всевозможного мусора, самодельные жилые строения, свежие захоронения, известковые дезинфекционные ямы – тут столько укромных мест, что нужного человечка иной раз удавалось извлечь лишь с помощью специально натасканных доберманов. Проще перехватить безумца по пути к пустырю: заминок в оперативной работе Рашидов тоже не терпел.
В арке проходного двора на ровно рысящего Леву-Душегуба (остальные бойцы заметно приотстали) откуда-то сбоку, как из преисподней, прыгнула цыганка в монистах, с растрепанными волосами и в какой-то разноцветной душегрейке. Именно так и было – прыгнула из ниоткуда, вцепилась в рукав, сбила с шага и заблажила в ухо:
– Позолоти ручку, дорогой, судьбу скажу! Позолоти ручку!
Леня на ходу попытался сбросить неожиданную помеху движением плеча, но не тут-то было. Дьяволица словно приклеилась. Откуда? Что такое?!
Пришлось задержаться, чтобы врезать ей в ухо, но и тут вышла смешная несуразность. Два раза махнул и оба раза промазал. Тетка с черными угольями глаз, полудикая – под рукой, рядом, а кулак, словно намыленный, свищет мимо. Лева опешил и встал, как внезапно стреноженный конь. Бойцы мигом сзади нахлынули.
Цыганка сама от него отцепилась, гнусаво заныла:
– Зачем уж сразу драться? Я же по-доброму, по-хорошему. Тебе, родимый, жить осталось три денечка, кровососу, хотела упредить. Не хочешь слушать, беги дальше.
Гонись. Мое-то дело сторона.
Умом Лева-Душегуб был не силен, но сердцем чуток, как все убийцы.
– Кто такая, дура? Подохнуть хочешь?
– Говорю же, позолоти ручку, – и улыбнулась ему, как сыночку потерянному. У Левы "магнум" в руке, хотел пальнуть сучке в брюхо – боек заело. Да что же такое творится на белом свете, господа! Оглянулся на братву – те топчутся в недоумении.
– Повяжите гадюку и в приказную, – распорядился Лева и наконец-то помчался дальше. Но были потеряны бесценные секунды.
Вырвался на пустырь, там серой фигуры, разумеется, и в помине нету. Зарылся где-нибудь в кучу говна. Лева страшно, противоестественно выматерился и послал братков за собаками…
На помосте к поверженному Хакасскому вместе с врачом подошел мэр Гека Монастырский, чтобы выразить соболезнование.
– Какой праздник испортили, Александр Ханович, – сказал с кривой ухмылкой, – Только народ начал в раж входить. Обидно, ей-Богу!
Хакасский взглянул на него с презрением.
– Уйди отсюда, падаль, – процедил сквозь зубы. – Ровно неделю не попадайся мне на глаза.
– Извините, Александр Ханович, я от чистого сердца… Поймаем – и показательная казнь. А как иначе? Иначе нельзя.
Рашидов взял его под руку, повел вниз, что-то шепча на ухо. Что-то такое, от чего мэр вдруг затрясся, как в дергунчике, и внезапно посинел…
Егор сидел за баранкой темно-синего "рено", на заднем сиденье развалился Мышкин. От мощного спринта (площадь, улица, пустырь, еще две улицы) юноша слегка запыхался, отдыхал в расслабленной позе "медузы".
Мышкин его пожурил. Сказал, что из-за его любовного каприза подставилась Роза Васильевна, хотя, конечно, она такая женщина, которую ихними челюстями не разжевать.
– Ну и что? – спросил Мышкин. – Сходил, повидался? Доволен?
– Увы, – вздохнул Егор.
– И что увидел?
– Ее силой взяли. Она меня любит.
– Я не про это.
– А про что?
– Кодлу разглядел? Справишься?
Егор задумался. В ясном стекле перед ним растекались Анечкины глаза, наполненные такой тоской, какой он раньше не видел у людей. Как два гаснущих в ночном костре уголька. Мертвая тоска, запредельная.
