Когда б не ведал ты
Что целые миры в уме сокрыты
Твоя тоска
Была бы невеликой
И мы расстались бы без лишних чувств
Бери же что дают
И отвернись, гримасу пряча
Я не заслуживаю гнева
Каким бы узким ни был пляж
На личном островке твоем
Старайся, и тогда
В глаза я посмотрю
Но стрелы не сжимай в руке
Иначе не поверю я
И самой нежной из улыбок
С тобой мы не встречались в горе
Над раной, исказившей лик земли
На тонком льду не танцевали
И бедам я сочувствую твоим
Без задней мысли
Не желая воздаянья
Так правильно, и всё
Пусть слишком многим
Отныне стали правила чужды
Иным секретам суждено остаться
Секретами, на этом я стою
Закопаны все стрелы, белый пляж
Широк на острове моем
Все личное на алтаре распято
Холодея
Не каплет кровь
Дитя желаний спит
И ум его мирами полон
И слезы розовые горячи
Я ненавижу дни, когда бываю смертен
Я весь в своих мирах
Я в них вовеки жив
И если загорается рассвет
Я возрожденным восстаю...
"Ночи поэта", III, IV "Малазанская Книга Павших", Рыбак Кел Тат
Котиллион вытащил кинжалы. Взор его упал на лезвия. Черненое железо, казалось, бурлит, свинцовые реки бороздок текут среди зазубрин; кончики затупились, ведь доспехи и кости часто мешали им достигать цель. Он различил отражение тошнотворно серого неба. И сказал: - Я ничего не намерен объяснять, черт дери. - Глаза его поднялись. - Понял?
Стоявший перед ним не умел выражать на лице эмоции. Обрывки гнилых сухожилий, полоски кожи на висках, скулах и челюстях не двигались. В глазах не было ничего, совсем ничего.
"Лучше", подумал Котиллион, "чем ядовитый скептицизм". Ох, как ему это надоело! - Скажи, - продолжил он, - что ты, как тебе кажется, видишь? Отчаяние? Панику? Упадок воли, неизбежный закат, некомпетентность? Ты веришь в неудачу, Ходящий-По-Краю?