– А я вот скажу, что дело происходит на корабле. На паруснике или небольшой яхте. Этот тип вышел в открытое море со своей собакой, а потом пустил себе пулю в лоб. Там же сказано про воздух, что он влажный, пресный и одновременно соленый.
Моника, явно смущенная, что дело принимает такой оборот, подошла к Белану и зашептала ценные указания:
– Господин Бремаль, наверно, пора продолжить, переходите ко второму листку. Время идет.
– Вы правы, Монетта…
– Нет, меня зовут Моника.
Эта Моникова манера, должно быть, заразительна, подумал Белан.
– Простите, Моника.
Он объявил, что, несмотря на правомерные вопросы, им, к сожалению, нужно все-таки двигаться дальше, оставив этот труп с его мухой и собакой и дальше плавать в открытом море, в лесах или посреди XVIII округа, как им нравится. Бабуля в первом ряду, уже добрых пять минут подскакивавшая на стуле, подняла руку.
– Да, Жизель? – спросила Моника.
– Можно мне сходить в туалет?
– Конечно, Жизель.
С полдюжины бабушек вспорхнули с места под перестук палок и скрежет отодвигаемых стульев. Вся компания засеменила, покатилась, заковыляла в направлении туалетной комнаты. Моника знаком показала, что время не ждет, пора читать дальше. Он вытащил наугад новую живую шкурку из стопки, лежащей у ног:
Уже добрых десять минут голос Ивонны Пеншар лился в уши священника. Ажурная решетка, за которой сидел отец Дешоссуа, с трудом фильтровала поток еле слышного шепота, густыми клубами слов врывающийся в исповедальню. Плаксивый тон доброй женщины готов был пролиться струями раскаяния. Время от времени кюре бормотал тихое ободряющее “да-да”. Он уже не первый десяток лет выслушивал исповеди и в совершенстве овладел искусством, не прерывая, поддерживать их рассказ. Расчетливо раздувать уголья, растравлять сознание греха, помогая родиться покаянию. Не преграждать им путь намеком на прощение. Нет, смотреть, как они идут до конца, а потом падают под бременем угрызений совести. Исповедь шла бойко, но Ивонне Пеншар оставалось еще добрых пять минут облегчать душу. Прислонившись к перегородке, священник прикрыл рукой очередной зевок; его желудок возмущенно урчал. Старый кюре был голоден. С первых лет служения он сохранил привычку скудно ужинать накануне дней исповеди. Нередко ограничивался салатом и каким-нибудь фруктом. Не нагружаться сверх необходимого, оставить место для всего прочего. Бремя грехов – не пустое умозрение. О нет! Два часа покаянных бдений способны напитать и насытить тело не хуже причастия. Сливной сифон – вот во что он превращался, оказавшись вместе с Богом в этой тесной загородке. Всего лишь в один из тех больших сифонов, что собирают на своем металлическом дне всю грязь земли, ни больше и ни меньше. Люди вставали на колени и вываливали ему под нос свои мелкие грязные душонки точно так же, как сунули бы под кран заляпанные башмаки. Отпущение грехов – и все в порядке. Домой они возвращались чистые, легкой походкой. А он поначалу выходил из церкви, еле передвигая ноги, и голова его была забита проникшим в уши тошнотворным шлаком. Но теперь, поизносившись с годами, он исповедовал без радости и тем более без печали, довольствуясь полусонным оцепенением, в которое неизменно погружала его уютная атмосфера исповедальни.
Белан сразу вытащил следующий листок: стоит ему замешкаться, как на него неизбежно обрушится ливень вопросов. Часы над двустворчатой дверью показывали уже четверть двенадцатого.
Девушка с обочины сказала, что ее зовут Джина. Джон тщетно пытался заглянуть ей в глаза, скрытые за большими солнечными очками. Она снова…
– Месье Крамоль, по-моему, мадам Линьон хочет вас о чем-то попросить, – перебила его Моника.
Упомянутая старушка, высокая и сухопарая, сидела рядом с Моникой, прямо и неподвижно, как правосудие. Скульптура Джакометти во плоти, подумал Белан.
– Без проблем, я вас слушаю.
– Давайте, Югетта, – подбодрила ее Делакот number one.
– Видите ли, месье, я больше сорока лет работала в школе и всегда обожала чтение вслух. Я бы с удовольствием прочла одну страничку.
– Конечно, пожалуйста! Да, Югетта? Давайте, садитесь в кресло.
